Морис Монтегю - Кадеты императрицы
— Да, я уже думал об этом, — ответил старик.
В другой раз Дитрих сказал следующее:
— Знаете, идеи уже повсюду меняются, и все это благодаря вашей революции. А знаете ли, почему я не презираю вашего Наполеона, несмотря на то, что он явный деспот, своего рода король в новом стиле? Да именно потому, что он как нельзя яснее наглядно доказывает и народам и венценосцам, что нет необходимости в освященных веками наследственных правах, для того чтобы владеть народами и покорить весь мир. Он врезался в Европу, как дикий кабан в свекловичное поле. Карьера этого авантюриста — это звонкая пощечина старым предрассудкам. И потом, что там ни говори, но ведь он, бесспорно, продукт революции; он — чадо республики, и ваши войска в своем шествии по Европе являются носителями идеи свободы. Лучшим доказательством этому служит то, что другие нации не испытывают к вам ненависти, тогда как короли, императоры и наследственные принцы составили тесную лигу в своей затаенной вражде против вас, бунтовщиков, какими они считают вас и этого великого мятежника, который силой своего гения властно гонит вас вперед. Ваш император — первый враг королей!
Другой раз он сказал:
— Ведь и вы, сами того не замечая, хоть и туго, но все же воспринимаете новые веяния… Ведь вот ваш сын и брат служит Бонапарту, коронованному плебею.
Часовщик и его дочь молча склонили голову. Они ничего не могли возразить против этого: внешние признаки были, несомненно, против них.
Так прошла неделя, к концу которой Гранлис проявил легкие признаки жизни. Он стал поворачивать голову при звуках голосов или при легком шуме шагов.
Однажды утром он сознательно улыбнулся, глядя на Рене. Его губы пошевельнулись, исхудалая рука приподнялась над одеялом, но сил не хватило: еще не было голоса, чтобы вымолвить слово, и рука тотчас же бессильно упала на постель. В другой раз, когда Рене одна сидела возле его кровати, рассеянно перелистывая какую-то книгу, Людовик-Шарль явственно позвал ее:
— Рене!..
Она так взволновалась, что выронила книгу, потом бросилась к нему.
Он повторил:
— Рене!..
— Государь… государь! — залепетала она, задыхаясь от счастья. — Вы видите меня, узнаете? Вы спасены! Господь услышал наши молитвы!..
Рыдая от счастья, она упала на колени возле его кровати, уронивши руки на постель. Принц заговорил, но это стоило ему огромных усилий:
— Я уже давно… вижу тебя… и твоего отца… и того… другого человека… с золотистой бородой… Он, кажется, искренне… расположен… Знаешь… ведь я выздоравливаю… только благодаря… вашему присутствию… Пока я был один… в пути… в амбулаториях, мне было все равно… я хотел умереть… Но в тот день, когда я услышал… твой голос… во мне снова… пробудились и вера… и надежда…
Он замолчал, обессиленный вконец. Он употребил целых пять минут на то, чтобы вырвать из себя эти несколько скомканных фраз, произнесенных полузадушенным голосом.
Рене жадно ловила каждое слово, упиваясь им, как небесной гармонией. Однако же она скоро оправилась и заставила своего бедного короля замолчать, закрыв ему рот рукой. Под нежным прикосновением этой белой ручки царственные уста больного шевельнулись в легком поцелуе.
Рене совершенно потеряла голову, бессознательно кинулась к двери и закричала:
— Отец! Отец! Он говорит, он воскрес!
Старый часовщик прибежал со всех ног.
— Шарль, Шарль! Дитя мое дорогое!.. О, простите, государь!.. Какое счастье!.. Вам лучше?.. Вы поправляетесь!.. О, благодарю вас, благодарю! — воскликнул старик.
Он, путаясь и захлебываясь слезами радости, снова благодарил своего принца за ту милость, которую он даровал им своим возвращением к жизни.
Но Рене внезапно вспомнила все воображаемые опасности, окружавшие их со всех сторон, и поспешно сказала:
— Государь, простите нашу дерзость, но знайте, что вы здесь слывете за моего брата и сына моего отца… Обнаружить ваше рождение — это значило бы подвергнуть вас новым опасностям. Примите же, умоляю вас, создавшееся положение вещей и соблаговолите нам разрешить то простое и родственное отношение, которое мы проявляли к вам в детстве при посторонних посетителях нашей лавочки.
Больной вторично улыбнулся и прошептал:
— Я рад… Почему это и в самом деле… не так!.. Мои последние друзья… отец… сестра!.. Ваша преданность дает вам… все права… И потом… видите ли… я так страшно устал быть… тем, что я есть!..
Силы снова изменили ему, он упал на подушки.
Но этот припадок слабости скоро миновал. Людовик снова раскрыл глаза… Они были полны безграничной признательности и глубокой доброты.
Вернувшись домой, Давид Дитрих первым делом поднялся к больному. Лишь только он успел переступить порог, как тотчас же услышал голос своего пациента:
— Благодарю вас, доктор!.. Вы спасли мне жизнь…
Давид даже вскрикнул, искренне обрадованный благотворными результатами своего лечения.
— Ага, наконец-то! — крикнул он. — Вот мы и пошли на поправку! Сегодня у нас праздник! Пора, пора: бедный папаша и сестричка совсем истомились… Ну, теперь все пойдет на лад. Нужно только хорошее питание да чистый воздух, чтобы укрепить свои силы… Не дальше как через месяц вы уже будете гулять на своих ногах.
Дитрих в своем восторге жал руки Гранлису, целовал Борана, обнимал Рене… Молодая девушка вспыхнула как зарево под взглядом своего принца, хотя это проявление восторга было вполне понятно.
XVIII
Был уже сентябрь 1807 года. Капитан Гранлис уже более двух месяцев колебался между жизнью и смертью. Теперь наконец чаша весов склонялась к хорошему исходу. Все сомнения неизвестности отходили в сторону, все ухаживавшие за ним могли передохнуть.
Но, когда принц набрался достаточно сил для того, чтобы сидеть на солнышке у окна, выходившего на главную городскую площадь, когда он настолько окреп для того, чтобы принимать участие в беседах, Дитрих снова возобновил свои любимые разговоры о великом освободительном движении Франции, о благословенной республике.
Хотя Боран с дочерью и предупредили заблаговременно принца о своеобразном складе мыслей молодого врача, но тем не менее они очень опасались какой-нибудь вспышки со стороны принца, вызванной справедливым негодованием. Однако их опасения были излишни.
В первый же раз, когда Дитрих начал разглагольствования на свою любимую тему, Гранлис улыбнулся без малейшей тени горечи и промолвил:
— Да, я знаю… Я находился в полузабытье, но тем не менее до меня доходили обрывки ваших разговоров. Я знаком с вашим образом мыслей… Я припоминаю, как вы говорили, что вы очень любите людей восемьдесят девятого и девяносто третьего годов… У каждого свой вкус… Но мне было бы крайне интересно узнать: за что вы, собственно, любите их?
И Дитрих перед лицом Людовика XVII начал воспевать свои хвалебные гимны революции, воспевать падение в грязь и в кровь головы последнего короля Франции. Гранлис молча слушал все эти речи, тогда как его верные подданные в своем смятении низко склоняли голову, опасаясь того, что принц не выдержит и выдаст себя бурной вспышкой негодования. Но они опять-таки ошибались: принц оставался все так же спокоен и бесстрашен.
А Дитрих старался вовсю. Громкие фразы так и сыпались с его языка. Права человека, гражданское равенство, богиня разума, пробуждение человеческого достоинства, народ, познавший свою мощь и царящий в свою очередь, — что за дивные метаморфозы, какая великая заслуга настоящего века, какая честь для страны, для Франции! И тотчас же он переходил к Средним векам, к эпохе приниженного рабства.
— Подумайте только! — восклицал он. — Тысячелетие пресмыкания под мощным кулаком сильнейшего или того, кого почитали таковым. Тысячелетие суеверий, преклонений, позорных поступков, насилия, грабежа, смертей под сенью виселиц, при зареве костров. А потом?.. Разве потом стало лучше? Невыносимый гнет продолжал давить по-прежнему; связанный по рукам и по ногам, с крепко зажатым ртом, народ молчал, находясь под вечным страхом жестокой расправы. Подати, барщина, рекрутский набор; налог на хлеб, налог на соль, налог на молитву, налог на мысль. За небо или землю — за все надо платить. Король же со своим двором, со своими герцогами и фаворитками — особенно с последними, — зарывшись с ними по горло в золото, небрежно раскидывал направо и налево груды червонцев государственной казны, составленных из медяков народной голытьбы, ее крови, пота и стонов, говоря: «Это мое право, дарованное мне Богом».
— И вы действительно верите, что в ту эпоху и небо и земля носили такую мрачную окраску? — спокойно спросил Гранлис.
— Верю ли я этому?.. Верю ли я!.. Но для многих эта эпоха существует еще и поныне… И близок час… Но нет, нет! Терпение! Всему свое время!
— Но мы сами… с Наполеоном?..
