Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— Что вы хотите сказать, господин адмирал?
— Что поединок велся не в лояльной форме и не так, как это принято у французского дворянства.
— Но кто же осмеливается распускать такую гнусную клевету? — воскликнул Жорж, и глаза его засверкали гневом.
— Успокойтесь. Вызова вам не придется посылать, потому что с женщинами еще не дерутся… Мать Коменжа представила королю подробности дуэли. Они не служат к чести вашего брата, зато они легко объясняют, как столь опасный противник мог так легко пасть под ударами ребенка, едва вышедшего из возраста пажа.
— Материнская скорбь — великое и законное чувство. Можно ли удивляться, что ее глаза, еще полные слез, не могут видеть истины? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что суждение свое о моем брате вы не будете основывать на рассказе г-жи де Коменж.
Колиньи, по-видимому, был поколеблен, иронический тон его речи стал мягче.
— Вы не можете отрицать, тем не менее, что Бевиль, секундант де Коменжа, — ваш близкий друг?
— Я знаю его давно и даже обязан ему в некотором отношении. Но Коменж был также близок с ним. К тому же Коменж сам выбрал его себе в секунданты. В конце концов храбрость и честность Бевиля ставит его вне всякого подозрения в недобросовестности.
Адмирал сжал рот с видом глубокого презрения.
— Честность Бевиля! — повторил он, пожимая плечами. — Атеист, человек, погрязший в разврате!
— Да, Бевиль — человек честный! — воскликнул капитан с силой. — Но к чему столько рассуждений? Разве я сам не присутствовал при этой дуэли? Вам ли, господин адмирал, пристало ставить под вопрос нашу честность и обвинять нас в убийстве?
В его тоне слышалась угроза. Колиньи не понял или пренебрег намеком на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ненависть католиков приписывала ему. Больше того: черты его приняли спокойную неподвижность.
— Господин де Мержи, — произнес он холодно и пренебрежительно, — человек, отступивший от своей религии, лишается права говорить о своей чести, так как никто ему не поверит.
Лицо капитана побагровело, затем через минуту покрылось смертельной бледностью. Он отступил шага на два, как будто для того, чтобы не поддаться искушению ударить старика.
— Сударь, — воскликнул он, — ваш возраст и ваш чин позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина в том, что для него драгоценнее всего! Но, умоляю вас, прикажите кому-нибудь из ваших приближенных или нескольким из них подтвердить произнесенные вами слова. Клянусь, я так их вобью им в глотку, что они подавятся.
— Конечно, так поступают заправские дуэлянты. Я не следую их обычаю и прогоняю от себя приближенных, которые им подражают.
С этими словами он повернулся спиной к посетителю. Капитан с яростью в душе вышел из дворца Шатильона, вскочил на лошадь и, словно для облегчения своего бешенства, пустил бедное животное сумасшедшим галопом, бороздя шпорами его бока. В бурной своей скачке он чуть не передавил множество мирных прохожих, и счастье его еще, что по дороге не встретилось ни одного заправского дуэлянта, потому что при таком настроении, какое им владело, он несомненно, придрался бы к любому случаю, чтобы пустить в ход шпагу.
Около Венсена его волнение начало успокаиваться. Он повернул обратно к Парижу свою окровавленную и запаренную лошадь.
— Бедный дружок, — сказал он с горькой усмешкой, я на тебе вымещаю нанесенное мне оскорбление!
И, потрепав по шее свою невинную жертву, он шагом доехал до дома, где находился брат. Ему он просто сообщил, что адмирал отказался хлопотать за него, опуская подробности их разговора.
Но через несколько минут вошел Бевиль, который прямо бросился на шею Мержи со словами:
— Поздравляю вас, мой дорогой: вот вам помилование. Вы получили его благодаря ходатайству королевы.
Мержи выказал меньше удивления, чем его брат. В глубине души он эту милость приписывал даме в вуали, то есть графине де Тюржи.
XIV. Свидание
Мержи снова поселился у брата. Он снова появился при дворе, чтобы поблагодарить королеву. Придя в Лувр, он заметил, что, до некоторой степени, унаследовал славу Коменжа. Люди, которых он знал только в лицо, почтительно кланялись ему, как близкие знакомые. Мужчины, говоря с ним, плохо скрывали зависть под внешностью предупредительной вежливости, а дамы наводили на него лорнеты и делали ему авансы, так как репутация опасного дуэлянта в те времена была самым верным способом тронуть их сердца. Три-четыре человека, убитых на поединке, могли заменить красоту, богатство и ум Одним словом, когда герой наш появился в Луврской галерее, он услышал, как вокруг поднялся шепот: «Вот молодой Мержи, убивший Коменжа», «Как он молод! Как строен!», «Он очень хорош с виду!», «Как браво у него закручен ус!», «Кто его возлюбленная?»
Но Мержи тщетно старался разыскать в толпе голубые глаза и черные брови госпожи де Тюржи. Он даже сделал ей визит, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих поместий, отстоявшее на двадцать лье от Парижа. Если верить злым языкам, скорбь, причиненная ей смертью Коменжа, заставила ее искать уединения, где бы она без помехи могла предаваться дурному настроению.
Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака лежал на диване и читал «Преужасную жизнь Пантагрюэля», а брат его под надзором сеньора Уберто Винибелла брал урок на гитаре, лакей доложил Бернару, что в нижней зале его дожидается какая-то старая женщина, опрятно одетая, которая с таинственным видом добивается разговора с ним. Он сейчас же сошел вниз и получил из высохших рук какой-то старухи, которая не была ни Мартой, ни Камиллой, письмо, распространявшее сладкий запах; оно было перевязано золотой ниткой и запечатано широкой печатью из зеленого воска, на которой вместо герба изображен был только амур, приложивший палец к губам, и стоял кастильский девиз: «Callad»[46].
Он распечатал письмо и увидел всего лишь одну строчку по-испански, которую насилу понял: «Esta noche una dama espera a V. М.»[47].
— От кого это письмо? — спросил он у старухи.
— От дамы.
— Как ее зовут?
— Не знаю. По ее словам, она — испанка.
— Почему она меня знает?
— Вините в этом славу о ваших подвигах храбрости и любви, — произнесла она хвастливо. — Но ответьте, придете ли вы.
— Куда нужно идти?
— Будьте сегодня вечером в половине девятого в церкви святого Германа Оксерского, в левом приделе.
— Что же, я в церкви увижусь с этой дамой?
— Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но будьте скромны и приходите одни.
— Хорошо.
— Вы обещаете?
— Даю слово.
— Итак, прощайте. Главное, не следите за мной.
Она низко поклонилась и быстро вышла.
— Что нужно этой почтенной сводне? — спросил капитан, когда брат вернулся наверх, а учитель музыки ушел.
— О, ничего! — ответил Мержи с напускным равнодушием и принялся с вниманием рассматривать мадонну, о которой упоминалось ранее.
— Брось, что за секреты от меня! Не нужно ли проводить тебя на свидание, покараулить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги?
— Говорю тебе — ничего.
— Как хочешь. Если тебе угодно, храни свой секрет про себя. Но бьюсь об заклад, что тебе так же хочется рассказать его, как мне узнать.
Мержи рассеянно перебирал струны гитары.
— Кстати, Жорж, я сегодня вечером не могу пойти на ужин к г-ну де Водрейль.
— А, значит, свиданье назначено на сегодняшний вечер! Хорошенькая?.. Кто она — придворная дама? Горожанка? Купчиха?
— Право, не знаю. Меня представят даме… нездешней… но кому, мне неизвестно.
— Но, по крайней мере, ты знаешь, где ты должен встретиться с нею?
Бернар показал записку и повторил то, что старуха сообщила ему на словах.
— Почерк изменен, — сказал капитан, — и я не знаю, что подумать обо всех этих предосторожностях.
— Это, должно быть, какая-нибудь знатная дама, Жорж.
— Вот наши молодые люди: по малейшему поводу они воображают, что самые высокопоставленные дамы готовы вешаться им на шею.
— Понюхай, как пахнет записка!
— Это ничего не доказывает.
Вдруг лоб напитана нахмурился и в уме у него промелькнула зловещая мысль.
— Коменжи злопамятны, — произнес он, — может случиться, что записка эта просто выдумана ими, чтобы заманить тебя в западню, в уединенное место, а там заставить тебя дорогой ценой поплатиться за удар кинжала, доставивший им наследство.
— Ну вот, что за мысль!
— Не в первый раз любовью пользуются для мести. Ты читал библию, — вспомни, как Далила предала Самсона.
— Нужно быть большим трусом, чтобы из-за такого невероятного предположения пропустить свидание, которое, может быть, будет прелестным… Испанка!
