Всеволод Соловьев - Наваждение
Я думаю, мало кто изъ нашихъ знакомыхъ считалъ ее умною женщиной; она никогда не играла ровно никакой роли въ обществѣ, напротивъ, общество всегда тяготило ее, и она его избѣгала. Она до старости не умѣла отдѣлаться отъ какой-то дѣтской конфузливости, при чужихъ терялась, часто не находила словъ, часто даже говорила невпопадъ и отъ этого конфузилась еще больше, и, можетъ быть, въ иныхъ глазахъ казалась даже смѣшною. Тотъ, кто видѣлъ ее и зналъ только мелькомъ, въ гостиной, конечно, никогда и вообразить себѣ не могъ, какой необыкновенный умъ сердца у этой женщины. Ее нужно было видѣть дома, въ ея постоянной обстановкѣ, въ ея отношеніяхъ къ самымъ близкимъ, дорогимъ ей людямъ. Вотъ тутъ она являлась въ совершенно новомъ свѣтѣ. Тамъ, гдѣ близкій ей человѣкъ страдалъ, гдѣ надъ нимъ собиралась или ужъ разразилась гроза, тамъ появлялась она во всеоружіи, и тогда для нея все ужъ было ясно, она ни надъ чѣмъ не задумывалась, ничѣмъ не смущалась, у нея вдругъ находились и слова и поступки…
Ей удалось и меня скоро успокоить. Я началъ кое-какъ справляться съ собою. Конечно, все-же бывали дни, когда я не зналъ куда дѣваться отъ тоски, и въ такія минуты обыкновенно приходилъ къ мамѣ и бесѣдовалъ съ нею.
Въ этихъ разговорахъ мы никогда не касались Зины. Мы говорили объ общихъ дѣлахъ, о планахъ на будущее. Наконецъ, какъ-то послѣ долгихъ подготовленій, мама рѣшилась упомянуть имя Лизы. Я видѣлъ, я понималъ, какъ-бы она была счастлива, еслибъ я снова сошелся съ Лизой, я понималъ даже, что она мечтаетъ объ этомъ, и если никогда мнѣ этого не высказала, такъ потому только, что ее смущалъ вѣчный призракъ. Еслибъ она была увѣрена, что я никогда больше въ жизни не встрѣчусь съ Зиной, что Зина или умерла или уѣхала куда-нибудь, откуда никакимъ образомъ не можетъ вернуться, о, тогда-бы она, конечно, заговорила иначе. Но теперь не говорила и только старалась узнать отъ меня все мое прошлое съ Лизой, чтобы сообразить что-то: ей вѣрно хотѣлось знать возможна-ли наша встрѣча. И вотъ изъ моихъ разсказовъ она, должно быть, поняла, что эта встрѣча возможна, что Лиза, пожалуй, опять ко мнѣ вернется, стоитъ мнѣ захотѣть только.
— Какое-бы это было счастье! — проговорила мама. — Только нѣтъ, лучше и не думать, лучше не мечтать объ этомъ, — продолжала она, тяжело вздыхая. — Знаешь, André, я часто по цѣлымъ ночамъ о тебѣ думаю… я иногда надѣюсь… но потомъ какой-то голосъ будто говоритъ мнѣ, что ты никогда не будешь счастливъ… Господи, бѣдный мой мальчикъ, зачѣмъ ты такимъ несчастнымъ родился! Все я передумываю, себя виню; можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ это вина моя… я, глупая, не умѣла тебя воспитать какъ слѣдуетъ… у другой матери ты вышелъ бы счастливѣе…
Я могъ только грустно улыбнуться, цѣлуя ея руки. А она ужъ плакала.
— Да, право такъ, — говорила она: — и не возражай мнѣ… Я умѣла и умѣю только любить тебя и мучиться вмѣстѣ съ тобою. Но вѣдь, этого мало! Лучше пусть-бы я тебя меньше любила, да сумѣла съ дѣтства указать тебѣ истинную дорогу… Андрюша, милый мой, какъ ты живешь, что у тебя въ душѣ… вѣдь, это ужасъ… вѣдь, я понимаю! Тебѣ даны и способности, и талантъ, и что ты съ этимъ сдѣлалъ?! Ты только мечешься, ты ищешь чего-то и ничего не находишь… Такъ жить нельзя — безъ дѣла, безъ цѣли, безъ радости, безъ вѣры, André, пуще всего безъ вѣры!.. Ну и тутъ я ужъ дѣйствительно не виновата… я только и живу, только и спасаю себя вѣрою, а ты знаешь это… я всегда тебѣ говорила съ дѣтства… Андрюша…
Я слушалъ ее съ невольнымъ трепетомъ, но при послѣднихъ словахъ ея мнѣ сдѣлалось ужасно неловко, какъ и всегда, когда она говорила со мной о религіи. Въ эти минуты она почему-то дѣлалась вдругъ для меня чужою и непонятною.
— Что-же мнѣ дѣлать, — сказалъ я: — если я не могу вѣрить… Не мало было тяжелыхъ минутъ, и если даже въ эти минуты я не повѣрилъ, такъ, значитъ, это невозможно…
Слезы катились по щекамъ ея, она опустила голову, и на ея лицѣ выражалось такое страданіе, что я сталъ проклинать себя за эти вырвавшіяся слова, вѣдь, я тысячу разъ рѣшался молчать предъ нею объ этомъ!
— Ну, такъ ты погибъ! — глухимъ голосомъ прошептала она. — Если ни на землѣ, ни на небѣ тебѣ нѣтъ помощи, такъ чѣмъ-же ты отгонишь отъ себя навожденіе, когда оно снова найдетъ на тебя?.. и чѣмъ-же ты думалъ спасти Зину?!
Она силилась подавить слезы, но не могла, и громко безнадежно зарыдала.
Меня самого душили слезы. Я кинулся къ ней, я обнималъ ее, цѣловалъ ея руки, но долго не могъ ее успокоить.
Весь этотъ разговоръ, каждое слово такъ и звучитъ теперь предо мною.
Я долго пробылъ въ деревнѣ и уѣхалъ ужъ зимою, послѣ новаго года.
До сихъ поръ я не имѣлъ никакихъ извѣстій о Зинѣ, тутъ-же я зналъ, что сразу получу ихъ, что сразу придется столкнуться съ кѣмъ-нибудь изъ компаніи.
Такъ и случилось. Рамзаевъ немедленно-же провѣдалъ о моемъ пріѣздѣ и явился ко мнѣ со своими новостями.
Зина съ генераломъ въ Парижѣ. Александра Александровна прогнала мужа, то-есть сдѣлала его управляющимъ имѣніемъ Мими, и онъ живетъ теперь въ деревнѣ, его же мѣсто ужъ совершенно открыто и безо всякаго стѣсненія занялъ Мими. Коко еще недавно былъ здѣсь, а теперь отправился въ Парижъ, конечно, ради Зины.
— Только, конечно, онъ тамъ ничего не добьется, — замѣтилъ Рамзаевъ, пристально смотря на меня своими зеленоватыми глазами: — наша барышня оказалась вовсе не такою, какъ нѣкоторые люди о ней думали. Она искренно привязана къ мужу, несмотря на то, что онъ старъ, да и вообще, какъ оказывается, о ней составилось легкомысленное и невѣрное мнѣніе…
Онъ все пристальнѣе и пристальнѣе глядѣлъ на меня. Онъ очевидно вызывалъ меня, онъ ждалъ, что я не выдержу и выскажусь. Но онъ ошибся: я слушалъ его совершенно спокойно, я былъ подготовленъ къ этимъ словамъ и ко всѣмъ этимъ свѣдѣніямъ.
День за днемъ началась моя вторая петербургская жизнь, я снова принялся за мою неоконченную диссертацію, ежедневно цѣлое утро проводилъ въ Публичной Библіотекѣ. Работа быстро подвигалась и наконецъ къ веснѣ была окончена; я выдержалъ экзаменъ, защищалъ диссертацію. Все это прошло тихо: и время было не такое (уже совсѣмъ къ лѣту), и названіе книги моей не подзадоривающее любопытство, да и самъ я, наконецъ, не искалъ никакой извѣстности. Прежде когда-то, еще въ Лизино время, я мечталъ объ этомъ диспутѣ, но теперь мнѣ было рѣшительно все равно, будутъ-ли говорить обо мнѣ и что обо мнѣ скажутъ.
Иногда мнѣ бывало невыносимо скучно; я работалъ и спалъ только для того, чтобы не видѣть времени, чтобъ оно шло какъ можно скорѣе. Что-жъ это такое было? Не безсознательное-ли ожиданіе чего-то въ будущемъ? Можетъ быть: но во всякомъ случаѣ совершенно безсознательно, потому что я никогда въ то время о будущемъ не думалъ.
Послѣ диспута я вернулся опять въ деревню, но прожилъ не долго и поѣхалъ за границу, а потомъ на Кавказъ; мнѣ пришло тогда на мысль найти тамъ себѣ какое-нибудь постоянное занятіе, службу, словомъ, уѣхать какъ можно подальше отъ Петербурга, чтобы совсѣмъ забыть о немъ. Къ тому-же, какъ мнѣ казалось, прекрасная, новая и неизвѣстная мнѣ природа должна была возбудить во мнѣ послѣднее, что еще могло скрасить мою жизнь, а именно — страсть къ живописи.
Эта страсть въ послѣдніе годы совсѣмъ ушла отъ меня, и я тщетно звалъ ее. Сколько разъ принимался за кисти, начиналъ то то, то другое и бросалъ черезъ день: ничего не удавалось.
Я объѣхалъ почти весь Кавказъ, но мѣста себѣ не нашелъ и даже не набросалъ ни одного эскиза.
Кончилось тѣмъ, что, право, самъ не знаю какимъ образомъ, вернулся-таки опять въ Петербургъ и снова сталъ жить день за днемъ. Здѣсь я ничего не искалъ; но мнѣ предложили мѣсто, и я взялъ его. Это измѣнило мое времяпровожденіе, но ничуть не измѣнило моей внутренней жизни.
Во все это время не было ни одной интересной встрѣчи, этого мало, даже тѣ люди, къ которымъ болѣе всего привыкъ я, которыхъ считалъ своими добрыми знакомыми, гдѣ встрѣчалъ до сихъ поръ всегда самый радушный пріемъ, даже и эти люди стали какъ-то странно ко мнѣ относиться. И я не обманывался въ этомъ: это было дѣйствительно такъ. Я спрашивалъ себя, что-жъ все это значить? Не виноватъ-ли я дѣйствительно въ чемъ-нибудь относительно этихъ людей? Вспоминалъ все, каждый свой поступокъ, каждое слово; но моя память ничего мнѣ не предсказывала. Совѣсть моя была совершенно чиста, я никому не дѣлалъ зла, не выводилъ никакихъ сплетенъ, ужъ даже потому, что съ дѣтства не мало ихъ наслушался и чувствовалъ инстинктивное къ нимъ отвращеніе. Что-же все это значило? А то, что мой другъ Рамзаевъ наконецъ достигъ своей цѣли: очернилъ меня, гдѣ только могъ и какъ только могъ, выдумалъ про меня всевозможныя небылицы и, конечно, все это ему отлично удавалось. Calomniez, il en restera toujours quelque chose.
По правдѣ сказать, я даже не особенно изумился и вознегодовалъ, узнавъ, что многіе люди, которые имѣли полную возможность хоть немного узнать меня, такъ скоро измѣнили обо мнѣ свое мнѣніе. Я, конечно, не сталъ оправдываться и просто ушелъ отъ нихъ и не страдалъ отъ этого, такъ какъ они ничего свѣжаго не вносили въ мою жизнь.
