Всеволод Соловьев - Наваждение
А всего больше все-таки я-же самъ ее состарилъ; я, который зналъ и цѣнилъ ее вѣрнѣе и лучше всѣхъ остальныхъ; я, который могъ только гордиться тѣмъ, что она «не позаботилась о будущности своихъ дѣтей». Я зналъ, что вся ея жизнь была этою заботой, и все-же я ее состарилъ. Я чувствовалъ и понималъ теперь, какъ состарилась она даже въ эти послѣдніе четыре мѣсяца, съ тѣхъ поръ, какъ получила письма мои о разрывѣ съ Лизой и о пребываніи Зины въ Петербургѣ. Я понималъ, что должна была пережить она до той минуты, какъ выѣхала изъ деревни и пріѣхала сюда безо всякой видимой побудительной причины.
Наконецъ, мы заговорили, и, конечно, обоимъ намъ не нужно было подходить къ этому разговору: мы его начали съ конца, съ настоящей минуты. Разсказывать мнѣ было нечего, такъ какъ она сразу объявила, что все знаетъ: знаетъ, что я разошелся съ Лизой ради Зины, и что я теперь измученъ, и что мнѣ нужно спасаться.
— Нѣтъ, въ этомъ ты, кажется, ошибаешься, мама!
Я передалъ ей весь вчерашній разговоръ.
Она грустно покачала головой.
— Что-жъ ты можешь видѣть въ этомъ разговорѣ и откуда вдругъ изъ него выводишь свое счастье? Почему надѣешься ты, что можешь ее передѣлать! Эхъ, André, бываютъ такія натуры, которыхъ никакая сила любви не можетъ передѣлать, и это одна изъ такихъ натуръ. Я давно ее поняла и давно знала, что ничего кромѣ горя не принесетъ она намъ. Вотъ я было успокоилась, думала, что чаша эта тебя миновала. Но и знаешь, тогда даже, когда я была совсѣмъ увѣрена въ твоемъ семейномъ счастьи, увѣрена въ твоемъ чувствѣ къ невѣстѣ, и тогда мнѣ порою становилось страшно, и представлялось мнѣ: а вдругъ — вотъ ты счастливъ, у тебя любящая, любимая тобою жена, тихая, спокойная жизнь, можетъ быть, дѣти, которыхъ непремѣнно ты и любилъ-бы, и вдругъ является она!.. Вотъ что меня мучило, преслѣдовало, какъ кошмаръ какой-нибудь… Я представляла себѣ, какъ она явится, и всегда, всегда сумѣетъ разрушить твое счастье и разбить твою жизнь…
Голосъ мамы дрогнулъ, и она поднялась въ волненіи.
— Знаешь, — продолжала она;- знаешь, это даже хорошо, что она явилась слишкомъ рано; если суждено тебѣ погибнуть, то по крайней мѣрѣ ты одинъ погибнешь, а тогда-бы съ тобою погибло много невинныхъ. Но, Боже, какъ все это страшно! Ты мнѣ ничего не писалъ и хотя я все предчувствовала, все понимала, но все-же мнѣ казалось иногда, все-же я надѣялась, что, можетъ быть, и не такъ оно… Ѣхала я сюда и думала: «можетъ быть, она только посмѣется надъ нимъ и оттолкнетъ его», а вотъ ты теперь хвалишься, что счастливъ!.. Да я-то вижу, что во вчерашнемъ разговорѣ и заключается все твое несчастье. Она сказала, что любитъ тебя, она хорошо знала, что въ этой фразѣ твоя погибель, — оттого, можетъ быть, и сказала ее.
— Но неужели ты совсѣмъ не можешь повѣрить ей, мама? Неужели ты не предполагаешь въ ней дѣйствительно ничего ужъ свѣтлаго? Ты заблуждаешься, ты ея не знаешь… Да, конечно… я понимаю, что ты иначе и не можешь смотрѣть на нее. Но, увѣряю тебя, я знаю, всею душой моею знаю, что можно теперь успокоиться и что все хорошо будетъ…
— Ничего не будетъ. Она родилась такою, такою и умретъ. Помнишь, помнишь ты мнѣ разсказывалъ, не тогда, когда это было, тогда ты все скрывалъ отъ меня, а потомъ разсказывалъ про ея жестокость съ животными, про сцену въ кухнѣ съ несчастнымъ ракомъ: она вся тутъ, такою и осталась. И теперь ты этотъ ракъ, которымъ она играетъ, котораго танцовать заставляетъ, котораго рветъ на части: это дьяволъ; я ее знаю.
* * *Мы были такъ взволнованы, что ничего не слышали; но вдругъ спущенная портьера зашевелилась, и мы увидѣли Зину.
Въ первое мгновенье, взглянувъ на нее и узнавъ ее, мама вся вздрогнула, хотѣла уйти куда-нибудь, искала глазами выхода изъ комнаты.
Зина посмотрѣла на меня, потомъ на маму и съ невольнымъ крикомъ, съ быстро набѣжавшими слезами бросилась предъ мамой на колѣни, схватила ея руки, стала цѣловать ихъ и все плакала, и все цѣловала, и глядѣла съ такою нѣжностью, такимъ дѣтскимъ, жалкимъ и милымъ взглядомъ.
Я оставался неподвижнымъ предъ этою сценой, я жадно всматривался въ нихъ обѣихъ. И вотъ я сталъ замѣчать, какъ мама, сначала испуганная, изумленная и негодующая, понемногу стала свѣтлѣть и измѣняться.
Да, я не ошибался; она ужъ не хочетъ уйти, не хочетъ освободиться отъ этихъ нежданныхъ, ненавистныхъ поцѣлуевъ. Она смотритъ, смотритъ на Зину, и вдругъ… вдругъ обнимаетъ ее одною рукой… Вотъ и на ея глазахъ слезы, вотъ она совсѣмъ ужъ обняла ее и цѣлуетъ. Я не могъ оставаться безучастнымъ свидѣтелемъ этого, я кинулся къ нимъ, я усадилъ ихъ рядомъ.
— Ахъ, Боже мой, — заговорила Зина, нѣжно и радостно глядя на маму:- какое это было сумасшествіе! Я, я думала, что забыла васъ, что не люблю васъ; иногда мнѣ казалось даже, что во мнѣ есть къ вамъ какое-то враждебное чувство и что я даже имѣю почему-то на него право… Какое безуміе! Знаете, мама, знаете, что еслибъ я узнала, что вы здѣсь и что я должна васъ встрѣтить у André, я-бы ни за что не пріѣхала. Я въ первую минуту даже не узнала васъ; но когда узнала, то увидѣла, какъ васъ люблю… И, Боже мой, какъ я счастлива, что вы здѣсь и именно теперь!.. André,- сказала она, взглянувъ на меня и протягивая мнѣ руку:- знаешь-ли ты, что это огромное для насъ счастье, что мама пріѣхала.
— Конечно, я это знаю, — отвѣтилъ я.
— И какъ хорошо, что сейчасъ-же, теперь-же мы всѣ встрѣтились! — продолжала Зина. — Мама, вотъ вы-то, вы-то должны меня ненавидѣть! Взгляните на меня, посмотрите, скажите мнѣ хоть что-нибудь, вѣдь, вы мнѣ еще ничего не сказали!..
— Что-жъ мнѣ сказать тебѣ? — прошептала мама, поднимая на нее свои глаза съ тихимъ и нѣжнымъ выраженіемъ. — Я тоже никакъ не воображала, что встрѣчусь такъ съ тобою… Ты-то смотри на меня, смотри… вотъ такъ!
Она взяла обѣими руками и наклонила къ себѣ лицо Зины, и Зина прямо на нее глядѣла. Ея странные, молчащіе глаза не молчали теперь, а изливали потоки яснаго свѣта. Мама видѣла этотъ свѣтъ: ея лицо говорило мнѣ это, и я не могъ сомнѣваться.
Зина вдругъ отстранилась отъ нея, будто для того, чтобы лучше разглядѣть и прочесть ея мысли.
— Вѣрите-ли вы мнѣ? — проговорила она. — О, чтобъ я теперь сдѣлала, чтобы заставить васъ вѣрить! Да, вы мнѣ должны вѣрить!.. André, я шла къ тебѣ сегодня затѣмъ, чтобы докончить вчерашній разговоръ. Мама, вѣдь, вы все знаете; я понимаю, что онъ не могъ утаить отъ васъ что-нибудь, и что это не нужно. Я шла къ нему, чтобы досказать… Еще вчера, говоря съ нимъ, я въ себѣ сомнѣвалась, но потомъ всю эту ночь я не заснула нм на минуту, я все думала, думала, я много пережила въ эту ночь, и вотъ для того здѣсь, чтобы сказать ему: не уходи, ты можешь спасти меня…
Она крѣпко схватила мою руку, а другою рукой привлекла къ себѣ маму.
— О, какъ вы должны были ненавидѣть меня, дорогая мама, и какъ я этого стоила! Сколько мукъ, сколько несчастья я вамъ причинила, и тогда, давно, а главное теперь, въ это послѣднее время!.. Да, но, вѣдь, и сама я очень несчастна, и меня тоже пожалѣть можно… Вотъ я теперь каюсь передъ вами…
И точно, она каялась. Все лицо ея преобразилось; изъ глазъ ея, поднятыхъ куда-то надъ нами, по временамъ капали крупныя слезы; она вся была воплощеніе искренности.
— Да, — говорила она:- пріѣхавъ сюда и увидя André, я ужъ знала, что дѣлаю: я видѣла, что мнѣ стоитъ сказать ему одно слово, что мнѣ стоитъ такъ, а не иначе взглянуть на него, и онъ не уйдетъ отъ меня, и онъ порветъ все, что было до меня. Я знала что онъ женится, навѣрно слышала объ этомъ, и я въ одинъ часъ разстроила все это… О, какъ вы должны меня ненавидѣть!
Мама ничего не отвѣчала, она только слушала.
— Я разстроила только для того, чтобы разстроить, но когда онъ пришелъ ко мнѣ, когда увидѣла, что все кончено; что онъ ужъ не вернется туда, къ той дѣвушкѣ, должно быть, прекрасной дѣвушкѣ, я вдругъ поняла, что можетъ быть разстроила не даромъ, а для того, чтобы быть счастливою. Я поняла, что люблю его; впрочемъ, я и всегда его любила. Больше я ничего не могу говорить, про все это время онъ самъ можетъ разсказать вамъ; онъ самъ все видѣлъ, и вчера я ему все доказала. Пусть онъ скажетъ вамъ, какъ я отдаляла минуту нашего окончательнаго разговора; пусть онъ скажетъ вамъ, какъ я, чувствуя, что не въ силахъ совладать съ собою, все дѣлала для того, чтобъ отдалить его отъ себя, чтобъ онъ меня возненавидѣлъ, чтобъ убѣжалъ отъ меня… Да, я ужасно виновата… Я знаю то зло, которое во мнѣ есть, но все-же, отдаляя его отъ себя, я много мучилась, потому что люблю его. А вотъ вчера онъ совсѣмъ побѣдилъ меня… теперь мнѣ не страшно ни за себя, ни за него, и я рада, охъ, какъ я рада, что могу это сказать ему при васъ, что вы свидѣтельница этому!
— Зина, я вѣрю твоей искренности, — тихо проговорила мама:- но умоляю тебя, подумай хорошенько; ты знаешь, что теперь слишкомъ многое рѣшается, увѣрена-ли ты въ себѣ?
— Нѣтъ, видно вы мнѣ не вѣрите! — отчаяннымъ голосомъ почти крикнула Зина, хватаясь за голову. — Да вы и имѣете право не вѣрить.