Артамонов Иванович - КУДЕЯР
— Но клятву-то зачем ты давал, коли знал, что готовит Шемячичу Василий Иванович?
— Не ведал я о замыслах великого князя. Шемячич был встречен им с почётом, и лишь потом сыскались его вины, поэтому он и был заточён в темницу.
— Лжёшь ты, Даниил. Через два года после поимки Шемячича судили Фёдора Жареного, который на суде сказывал, что Берсень Беклемишев[43] лично слышал твои слова: слава Богу за то, что он избавил Василия Ивановича от запазушного врага. Ты клятвопреступник, Даниил, и нет тебе прощения от Господа Бога!
— Не мог я поступить иначе, на то была воля Василия Ивановича, а ведь власть великого князя от Бога.
— Это вы, стяжатели, твердите: власть великого князя от Бога, а вот митрополит Варлаам не пожелал быть клятвопреступником. И иные служители церкви мыслили так же. Взять хоть троицкого игумена Порфирия. Через год после заточения Шемячича в темницу Василий Иванович явился в Троицкую обитель, и Порфирий тотчас же печаловался за новгород-северского князя. Василий Иванович не простил строптивому старцу его слов, сослал его. А ты всегда и во всём потакал великому князю. Помнишь, чай, что Вассиан Патрикеев воспротивился[44] намерению Василия Ивановича расторгнуть брак с Соломонией. Ты же вопреки воле вселенских патриархов благословил это постыдное дело. Мало того, заточил в монастырь мать с дитем в чреве. Христопродавец ты, а ещё меня хулишь, обзываешь негодяем, Иудой!
Митрополит закрыл лицо руками, проговорил глухо:
— Не ты, Афанасий, а Бог мне судья. Всю жизнь я стремился верно служить Господу Богу, считал помыслы и дела свои угодными ему. Как предстану перед ним, так и отвечу за все свои прегрешения. Чего тебе ещё надобно?
— На, пиши отречение, — Афанасий протянул Даниилу лист бумаги, — не пристало тебе быть митрополитом.
Даниил принял бумагу, взял перо, обмакнул его в чернила. Старческой дрожащей рукой написал: «Разсмотрех разумениа своя немощна к таковому делу, и мысль свою погрешительну, и недостаточна себе разумех в таковых святительских начинаниях, отрекохся митрополии и всего архиерейского действа отступих».
Вскоре он отправился на покой в Иосифо-Волоколамский монастырь к старцам Нифонту, Касьяну, Гурию, Геронтию, Тимофею, братьям Ленковым, Галасию, Селивану, Савве-келарю, Засиме-казначею…
Новым митрополитом всея Руси стал игумен Троицкой обители Иоасаф Скрипицын.
ГЛАВА 8
В день Фёдора Стратилата инокиня Софья поднялась спозаранку. Ещё солнце не выглянуло из-за дальнего лесочка, а она уже обошла почти весь монастырь, осматривая поставленные с вечера в разных местах глиняные плошки, позаимствованные в трапезной. Её сопровождали две молодые монашки — дочери скончавшегося в заточении десять лет назад новгород-северского князя Василия Ивановича Шемячича. Обе они чернооки, черноволосы — в бабку-гречанку, которая, как утверждает молва, знала тайны чародейства. Мать Таифа помоложе, движения у неё плавные, взгляд кроткий, доверчивый. Старшая из сестёр, мать Меликея, росточком повыше, телом посуше, взглядом построже. Сёстры Шемячичевы увязались за инокиней Софьей, помогают ей перевёртывать и осматривать плошки.
Седенькая ветхая Евфимия — матьТаифы и Меликеи, постелив на ступеньках собора толстый коврик, сидит в ожидании восхода солнца. Ей хорошо видно Соломонию, дочерей, привольные дали. День занимался ясный, тёплый, и это радовало старушку: на Стратилата тепляк- пошли овсы наспех. Стратилатовы росы вещие: большие росы в этот, день — к хорошим льнам да высокой конопле. Сегодня праздник колодезных дел мастеров, которым уподобилась инокиня Софья. Они отыскивают подземные водные жилы и приступают к копанию колодцев. Не зря в народе говорят: «На Фёдора Стратилата колодцы рой». Потому этот день именуют ещё днём Фёдора Колодезника.
— Матушка Софья, глянь, как сильно эта плошка запотела, нигде такой росы не было.
— Верно, Таифушка, здесь и буду я рыть колодец.
Монахини стояли возле сильно разросшегося куста смородины, под которым пышно распустилась трава. Опытный колодезник и по этой примете мог бы сказать, что именно тут залегает водная жила, потому как поговорка есть: «Зелена трава-недалече вода».
— Матушка Софья, дозволь помочь тебе копать колодец, — попросила Меликея.
— Нет, мои милые, я одна выкопаю его. Это мой обет в честь сына, да пошлёт Господь Бог свою милость ему, где бы он ни был. А вы отнесите пока эти плошки в трапезную.
Молодые инокини ушли. Солнце показалось из-за края неба, и словно кто-то рассыпал по траве пригоршни бриллиантов — заискрились, заиграли на солнце капли росы.
«Благодать-то какая», — помыслилось Софье, Она взяла лопату, вонзила её в землю. Копать было трудно, лопата с комом земли то и дело норовила вывернуться из рук, но монахиня не чувствовала усталости, радость не покидала её, ибо верилось, что сын Георгий жив и настанет час, когда они обязательно встретятся. Какие милые, славные дочери у Евфимии»! А ведь было время, когда они ненавидели её.
Соломония прибыла в Суздаль в самом конце ноября 1525 года и после памятного разговора с игуменьей Ульянеей направилась в отдалённую келью. Всё было немило ей, поэтому она не смотрела по сторонам. И вдруг услышала крик:
— Смотрите, вон идёт жена великого князя Соломония. Покарал её Господь за клятвоотступничество!
Голос показался знакомым. Возле тропинки стояли три монахини, в старшей из которых Соломония тотчас же признала жену Василия Ивановича Шемячича Евфимию, а рядом с ней её дочерей. Вспомнилось, как торжественно встретил муж Василий Иванович новгород-северского князя и его семейство, как мило беседовала она в своих покоях с Евфимией и её дочерьми. Было в них — в Шемячиче и его жене — что-то общее, какая-то особая стать, красота, улыбчивость, открытость людям. Великий князь был совсем не таким, и, возможно, осознавая это, он завидовал Шемячичу.
— Прости, Евфимия, — нерешительно произнесла Соломония.
Та гневно сверкнула чёрными глазами.
— Не желаю видеть тебя, гадину. Заманили нас в ловушку и поймали. Звери вы, а не люди!
От этих слов стало мерзко на душе. Но чем она могла оправдаться? Как жаль, что за всю длительную совместную жизнь с Василием Ивановичем она никогда не усомнилась в его порядочности и справедливости. Казалось, не бабье дело — судить о делах мужа, великого князя. И только теперь, будучи заточённой в монастырь, смогла правильно оценить его. А был он скрытен и расчётлив, не гнушался перешагнуть крестное целование.
Примирение с Евфимией произошло после разлучения с сыном. Та сама подошла к ней, и они, обнявшись, долго плакали. А позднее монахини постоянно ходили вчетвером- Софья, Евфимия, Меликея и Таифа. Особенно неразлучными они стали после смерти игуменьи Ульянеи.
Вечер пришёл тихий, безветренный. После освящения нового колодца решили опробовать его. Вода в бадье оказалась чистой, прозрачной, вкусной.
— Удивила ты меня, Софьюшка, — произнесла Евфимия, — кто бы мог подумать, что бывшая великая княгиня способна на такой подвиг. Вон сколько глины перелопатила!
— Для счастья кровного сына и не то можно совершить, любезная Евфимия. Лишь бы Господь Бог сподобил лицезреть его. Ему ведь сейчас тринадцать годков исполнилось, совсем большой, поди, стал.
— Смотрите, кто-то приехал, — произнесла Таифа, показывая в сторону Святых ворот.
Из-под арки показался всадник и лихо устремился к келье игуменьи.
— Кто бы это мог быть? — недоумевала Соломония. — А ну как он весточку привёз о моём Георгии? Пойдёмте к игуменье.
Навстречу им уже бежали люди.
— Евфимия, Евфимия, куда же ты запропастилась? К тебе гонец из Москвы с важной вестью, от самого великого князя!
— Ко мне? — удивилась и засуетилась старушка, — А я здесь, здесь я!
Розовощёкий молодец горделиво произнёс:
— Великий князь всея Руси Иван Васильевич жалует тебя старицу Евфимию, сельцом Глядково Суздальского уезда.
— Дай-то Бог здравия юному великому князю!
У Соломонии заныло сердце.
«Не Ивашка, а мой сын Георгий должен быть великим князем1 Но где он, где?»
ГЛАВА 9
Осень 1539 года выдалась дождливой. Дождь шёл тихий, нудный, яровой хлеб сгнил неубранным на полях, а то, что успели перевезти на гумна, тоже пропало, ибо высушить зерно не было никакой возможности. Наконец ударил мороз, но небо всё так же было затянуто тучами, только вместо дождя они сыпали на уставшую, пропитанную водой землю рои белых мух. Сугробы выросли вровень с крышами, и лишь по столбам дыма, поднимавшимся из труб, можно было догадаться, что это жилая изба, а не снежная гора. Холодно и голодно было на Руси, но в городах и весях жизнь шла своим чередом-привыкать ли русскому человеку к лишениям?
