Георгий Шторм - Повести

На рассвете выросший за сутки обоз пошел севским большаком вспять. В селе Доброводье комаринцы задержались. Громко бранясь, они двинулись к боярскому двору. Сенька Пороша первый залепил в ворота топор. В хоромах закричали. За тыном показался и тотчас пропал приказчик-немец.

Комаринцы ворвались. Слились: треск разносимых клетей и заливистый лай борзых, хриплый женский крик и крепкое холопье слово. Там волокли верещавшую свинью, здесь выбегал из стойла конь; над ригою сизою скирдой вспухал дым; он то тяжелел, мутно, дочерна клубясь, то становился легок и багровел. В хоромах бранились. Кого-то били по щекам. А на дворе Сенька с товарищами шли вприсядку:

Как у той боярыни,У нашей ли, бравой ли…Боярыня, боярыня!Государыня, государыня!..

Частый топот ног не мешал слагать песню:

На боярыне ль салоп.Бьет боярыню холоп!На Марковне ль чепчик,За Марковной — немчик!Эй, боярыня, проснись!Государыня, первернись!Сделай милость, не срамись!..

— Мар-р-ковна-а-а!..

Весело, озорно покрикивал Сенька. Ломали комаринцы коленца, валяли скоком и Загребом…

«…А как после Ростриги сел на государство царь Василий, и… в украинных и северских городех люди смутились и заворовали…

И под Кромами у воевод с воровскими людьми был бой, и из Путимля пришел Ивашка Болотников да Юшка Беззубцов со многими северскими людьми… И после бою ратные люди далних городов и ноугородичи, и псковичи, и лучане, и торопчане… под осень быть в полкех не похотели, видячи, что во всех украинных городех учинилась измена…»

К Кромам сходились все дороги с юга на окские верховья. Болотников, за один месяц вздыбивший Северскую Украину, поднял Ливны, Елец, Алексин, Каширу. Те самые Ливны, что «всем ворам дивны», тот самый Елец, что «всем ворам отец».

Он шел в Кромы выручать осажденных воеводами кромичан. Силы его прибыло. Были с ними холопы и крестьяне, стрельцы и казаки; серпуховичи, болховичи, туляки, алексинцы, медынцы — хмельники, овчинники, скоморохи, веретенники, сковородники, сапожники, плотники, гвоздочники.

Подле самых Кром люди, посланные «для вестей» вперед, донесли: «Встала Рязань старая! Братья Ляпуновы идут с целою ратью! А в царевом стану — шатость; люди все — в изнеможении, а воеводы один другого побить хотят!..»

Городок открылся на рыжем холме в насупленном дозоре сторож.[61] Иссиня-черная гряда бора замыкала песчаную ветряную степь, еще желто-лиловую от мяты, пустырника и зверобоя.

Накануне «перелеты» из московских полков сказали:

— Воевода не стоит лыка, а ставь его за велика! Побьете Трубецкого и людей его. Нетвердо стоят.

В полдень «воры» увидели стан. Накрытые войлоками телеги уходили в лес. Поблескивали пушки. Над станом шумным клином проносились воробьи. Ветер трепал знамя. «Москва» стояла, охорашиваясь и гарцуя.

Стрелецкий голова отъехал от стана и закричал:

— Лю-у-у-ди! Бросьте воровать против великого государя! Нас тута пять тысяч!

— Ногами правил, головою в седле сидел! — крикнули в ответ. — Хотите вы со своим шубником нашей крови лакнуть? Пейте воду из лужи да трескайте свои блины!..

— Эй, метлу захвати! Было б чем дорогой от мух пообмахнуться!..

Колючая пыль, слепя глаза, неслась на «воров». Болотников пошел в обход, выиграл ветер, и солнце било теперь «Москве» в глаза. В стане ударили пушки. Круглые черные ядра запрыгали меж рядов, глухо колотя и не взрывая землю.

Все обернулось быстро и так, как никто не ждал.

Закричали, попадали люди, загремело по полю там и тут. И вдруг левое крыло «воров» слилось с правым воеводским, и оба разом ударили на москвитян. А из города уже выскакивали казаки, гнали по дороге воевод, перенимали пушки и обозы…

Болотников поглядел в мутную от пыли даль.

— Вона! Рязань идет! — пронесся крик.

Шло ополчение — люди дворян Сумбулова и Ляпуновых.

«Рязань» стала обозом и раскинула под городом шатры.

Челядь и мелкие дворяне южных поокских городов побрели к болотниковскому стану.

— Што, — спрашивали «воры», — и Рязань богатая за царем худо живет?

— Вестимо, худо. Нынче родовитым нашим людям на Москве не стало мест.

— А нам, — говорили дворяне, — либо идти дьячком в церкви петь, либо к вам, в казаки, — все едино!..

Болотников, окруженный толпою своих и рязан, стоял на пригорке.

— Што за люди, — спрашивал он, — Ляпуновы да Сумбулов? Чего добывают? Богатство аль братство? — И косился сторожким взглядом на завесу ближнего шатра.

Он сошел с холма. Стоявший у шатра широкий в плечах, голубоглазый человек смотрел на Болотникова, разведя тонкие дуги бровей и прикрывая мягкую светло-рыжую бороду пухлой рукою.

— Ляпунов будешь? — сказал Болотников, подойдя близко, почти касаясь рыжего плечом.

Они поглядели друг другу в глаза с грубой, простоватой силой, не мигая. Захар Ляпунов вышел из шатра. Медведь медведем, смуглый, с круто скошенным лбом.

— Пошто, — спросил Болотников, — хотите быть с нами?

Прокопий заговорил:

— Шуйский у многих из нас поместья и вотчины поотнимал. Для нас, рязан, на государевой службе мест не стало…

— Стало быть, за Димитрия стоите? — перебил Болотников, и усмешка чуть засветилась в его глазах. — А што, как и он земли отбирать станет?

— И его сведем! — темнея глазами, крикнул Ляпунов.

— А может, и так случится: приберут земли сии вот люди, — указывая на подошедших комаринцев, сказал Болотников.

— Дай бог те здоровья, Иван Исаич! — раздался крик. — Верно молвил! Гни осину за вершину, а вотчинника — за чуб!..

Ляпунов взглянул на молчавшего своего брата и проговорил глухо:

— Спорить с тобой не стану. Речь твоя высока, в иное время сам бы тебя кнутом бил… А нынче иду с тобой заодно, и ты на меня зла не мысли!..

Болотников молчал. Ропот возникал у шатра Ляпуновых.

Белые холодные облака летели над головами.

Обозы, скрипя, уходили из-под Кром.

«…Тое ж осени под Серпухов ходил на воров Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, да боярин князь Борис Петрович Татев, да Ортемей Измайлов… и воры все: Ивашко Болотников, да Истомка Пашков, да Юшка Беззубцов с резаны и с коширяны, и с туляны, и со всеми краинными городы с дворяне и с детьми боярскими, и со стрельцы, и с казаки с Коломны, собрався, пошли к Москве.

И по общему греху тогда воры под селом под Заборьем бояр побили и разогнали, что люди были не единомысленны, а воров было без числа…»

Осень была ранняя.

«Воры» шли под бурым пологом отгоревшего леса. Ударили утренники, и уже под колесами стонала хрупкая ледяная кромка, когда они вышли на среднюю Оку.

Под Коломной стояли люди Истомы Пашкова.

Ветер звенел в ушах. Сухое колючее устели-поле зыбилось, кое-где вмерзши в землю.

Пашков, нескладный, большой, с прямыми волосами соломенного цвета, пришел к Болотникову.

— С Москвы посланы ратные, — сказал он, — да к ним в помочь охотники: псари конные, чарошники, трубники. Не побили б нас воеводы, не ведаю, как тя звать…

— Было у меня прозвище, — с усмешкой сказал Болотников, после того — полуимя, а нынче зовусь Иван Исаич. Воры меня так пожаловали. Горазд, вишь, я воровской завод заводить!.. А воевод побьем!

— Того не знаю, — глухо протянул Пашков и ушел к казакам…

Они взяли Коломну. Повернули на Серпухов. К ним отовсюду стекались люди. Первый снег забелял путь, прикрывал обочины, слеживался в логах.

Большой полк Мстиславского был разбит наголову под селом Троицким. Лишь под Серпуховом Скопин-Шуйский потеснил «воров». Но силы его не хватило. Он повернул вспять и побежал.

Болотников выслал людей вперед. «Ступайте, — сказал он, — к Москве для смуты!..» Телеги поставили на полозья, и обозы покатились быстрей. Казаки пели. Слова уносило ветром, песня замирала в унылом сыром раздолье: Выпадала порошица да на талую землю,

По той по порошице ишел тут обозец…

Болотников шел к Москве.

Царь был у обедни. Над патриархом, несмотря на зимнюю пору, держали подсолнечник — разъемный круг из китового уса, обтянутый тафтой. Патриарх не мог смотреть на солнце. А оно затопляло собор, жаркую ковровую стлань, дробилось на водосвятной чаше, воздухах[62] и ризах.

Служба кончилась. Царь вышел из собора, остановился на паперти и созвал бояр.

— Велите-ка ставить столы да скликать по приказам дьяков.

Поутру болотниковские листы прилипли ко многим воротам. Шуйский решил отыскать «воровскую» руку и устроил смотр.

Дьяки, робея, один за другим подходили к столам, писали, что говорили им, и становились в ряд на ступенях. Шуйский суетился; вытянув шею, бегал от стола к столу и вдруг закричал: