Валентин Гнатюк - Святослав. Возмужание
Картина потрясла Ольгу. Ей почудилось, будто она сама слышит нечеловеческие вопли мучеников и ощущает немилосердно-жаркое дыхание подземной бездны.
– Это Аид, – пояснил Михайлос, – о котором я говорил в прошлый раз. Сюда попадают души тех, кто грешил в земной жизни и не покаялся перед Всевышним. Они будут мучиться и страдать до скончания веков на потеху бесам и дьяволам, ибо душа человека, в отличие от тела, не умирает. Насколько я слышал, – повернулся он к Ольге, – ваши волхвы тоже не отрицают бессмертие души?
– Верно, – подтвердила Ольга, – волхвы говорят, что наши души после смерти обретают вечную жизнь в Ирии…
– Это те, кто соблюдал Божьи законы, – уточнил Михайлос. – А куда, по славянский вере, отправляются грешники?
Ольга несколько раздражённо пожала плечами:
– Те, кто живет недостойно, разрушают свою душу неправедными деяниями, как ломается, к примеру, соха или ржа разъедает железо. Такие люди растворяются в Нави, исчезают из памяти людской и божеской и не обретают бессмертия.
– Нет, великая княгиня! – запальчиво воскликнул священник, вскочив с места и возбуждённо размахивая руками. – Душу в человека при рождении закладывает Господь, она бессмертна, и не под силу жалкому бренному существу, коим есть человек, создать или уничтожить душу! Ежели человек противится законам Божьим, тем самым он творит грех и будет нести неотвратимое наказание. Ваши волхвы просто не знают или не хотят говорить, что существует Аид – самое ужасное место на земле, вернее, в её преисподней. Господи Иисусе, сколько же вы губите душ своим невежественным незнанием! – Священник истово перекрестился несколько раз. – Если бы ваши люди знали про Аид, они могли покаяться и спастись, иначе все будут гореть в огне! – Голос его звенел от напряжения и внутреннего возбуждения. – Здесь, – указал он на картину, – и ни в каком другом месте пребудет душа каждого грешника, кто не уверует, не примет крещения и не покается в своих языческих заблуждениях!
– И что, отец Михайлос, мой сын, к примеру, тоже гореть будет? – с нажимом спросила Ольга, пристально взглянув на священника.
Михайлос помедлил, будто собирался ступить на неокрепший лёд. Потом вздохнул и тихо, но твёрдо произнёс:
– Будет гореть, Ольга! Всякого, кто Христа не признает, ждёт геенна огненная! – Он вновь положил на себя размашистый крест.
– Но ты раньше говорил, отче, что правители не могут быть в одном ряду с прочими, – с долей сомнения и недовольства произнесла княгиня.
– Так, так, великая! – поспешно заверил Михайлос. Голос его стал мягким и вкрадчивым. – Я к тому веду, что на всех владыках лежит ответственность за свой народ. А русские люди пребывают в темноте и невежестве, не зная истинной веры Христовой и страшного Аида, что ждёт их после смерти. Ты же, светлейшая княгиня, властью своей, Богом данной, и верой праведной можешь способствовать избавлению и сына, и людей твоих от многих тяжких грехов!
В это время безучастно дремавший пардус вдруг поднял голову, навострил уши и вперил куда-то перед собой оживившийся взор. Хвост его напряжённо задёргался, а в следующий миг зверь вскочил и взвизгнул так тоскливо и жалобно, что у княгини дрогнуло сердце. Пардус стал крутиться на месте и обнюхивать шкуру, будто что-то искал.
Разговор невольно прервался.
– Успокойся, Кречет! – властно и несколько раздражённо приказала Ольга. – Спишь беспробудно, вот и привиделось что-то…
Зверь, опустив хвост, поплёлся через комнату и сел у стены. Княгиня поднялась, давая понять, что разговор окончен.
– Прощай, отец Михайлос! Я должна о многом подумать, – отрывисто произнесла она.
Михайлос низко поклонился княгине, поспешив распрощаться.
Оставшись одна, Ольга долго не могла обрести душевного равновесия и всё ходила взад и вперёд, одолеваемая тяжкими думами.
На берегу Непры, в скором времени после проезда княжеских саней, закипело кулачное побоище.
Подбадриваемые криками стоящих на высоком берегу зрителей, многие «ободрённые» брагой бойцы с обеих сторон дрались азартно, по-молодецки ухая, кряхтя и шумно дыша, подобно разъярённым быкам.
Меж дерущимися метались крепкие мужики пожилого возраста, повязанные рушниками через плечо, которые строго следили, чтоб не нарушались правила поединка. Крича, увещевая и разнимая особо ретивых, они также оттаскивали упавших, отводили в сторону или уносили получивших увечья. В горячке боя порой и судьям доставалось от вошедших в раж кулачников.
Стенки уже давно смешались. Тот, кто справился со своим противником, бросался помогать соседу, сотоварищи которого также не оставались в долгу. Стоны избитых, грозные окрики судей, визг девчат в толпе зрителей, пронзительные возгласы: «Волк, давай нажми!», «Микула, сзади наддай», «Держись, не уступай, Сила!» – всё это, вместе со стонами, ударами, свистами, создавало шум, который горячил кровь и возбуждал всех – от бойцов до судей и зрителей.
Особо отличались в сражении предводители стенок. Со стороны киевлян это был неизменный ярый кулачник кузнец Молотило с Подола. Имя, данное ему при рождении, кроме самых близких, все давно забыли. Прозвище Молотило, данное, как это ведётся у славян, точно по сути, стало настоящим именем кузнеца. Высокий, с длинными ручищами, смуглый и крепкий, будто сам вынутый из кузнечного горна, он принадлежал к тому типу людей, которых в народе зовут двужильными. Недюжинная выносливость сочеталась с неимоверной, особенно неожиданной при его худощавой фигуре силой.
Предводитель крайчан – жителей окраинных весей, собравшихся в Киев на праздник, – скорняк Комель, напротив, был ростом невысок, круглолиц, широк в плечах, с короткой бычьей шеей и будто налитыми плечами и грудью. Могучей силы и ловкости ему было не занимать.
Уже половина бойцов вышла из строя. Кто, сидя поодаль, прикладывал снег к заплывшему глазу, кто стонал, прижимая к груди сломанную руку. Кто-то приходил в себя после могучего удара и мотал головой, пытаясь унять чёрные круги перед глазами и не понимая, отчего череп гудит, как вечевой колокол, а побоище проходит будто во сне, без звука. Иных, кому было совсем худо, соседи и друзья, держа под руки, уводили либо увозили в санях. В ту ночь всем киевским костоправам была работа – вправлять вывихнутые суставы и складывать кости на поломанных руках, ногах и рёбрах, чтоб те срастались как следует.
Медленно, с трудом, но крайчане помалу стали теснить киян к берегу. Видя это, Молотило ярился ещё более.
– Бей крайчан! – взывал он. – У-у-у! А-ах! – И опускал свой увесистый кулак на чью-то голову или спину.
Молотило и Комель пытались пробиться друг к другу, чтобы в схватке с достойным противником показать свою удаль, но это им никак не удавалось: то тут, то там возникали трудные моменты, где требовалась их могучая сила.
Какой-то молодой киянин, выброшенный из толпы дерущихся мощным ударом, отлетел в сугроб, почти под ноги самых бойких девушек, осмелившихся спуститься с берега вниз. С трудом встав на колени, юноша, держась за левый бок, медленно распрямился и… встретился взглядом с той, что нравилась ему пуще всех.
– Что, Лесинушка, тяжко? – насмешливо-жалостливо спросила она.
Кровь ударила в голову юноши, в очах потемнело от обиды и ярости. Забыв о боли, он подскочил к мужикам, которые сооружали ноши из двух жердей и тулупа, схватил одну жердь и с криком ринулся в схватку. Не обращая внимания на протестующие крики зрителей и судей – ведь применять в кулачном бою какие-либо орудия было против правил, – юноша успел свалить ударами двух крайчан, неосторожно саданул по плечу кого-то из своих, когда на его пути, будто выросши из-подо льда, оказался сам Комель. Он не моргнул оком, когда тяжёлая жердь взвилась над головой, а когда она со свистом стала опускаться обратно, скорняк лишь чуть отшатнулся и выбросил вверх десницу, делая отводящее движение. Жердь, будто по ледяной горке, скользнула по руке Комеля и со всего маху врезалась концом в лёд, расщепившись надвое, и тут же была припечатана крепким меховым сапогом скорняка. Лесина наклонился, пытаясь освободить орудие, но опоздал. Жердь, ловко перехваченная Комелем, тут же опустилась на спину юноши, и Лесина упал, так и не успев разогнуться.
– Не бери дреколия! – назидательно проговорил Комель.
– Лежачего ударили! – завопили кияне.
С этого момента драка пошла жестокая, дикая и озверелая. Разметав изгородь у ближайших дворов, бойцы стали крушить друг друга кольями и жердями.
Кто знает, сколько изувеченных тел осталось бы на окровавленном льду Непры, не подоспей к месту побоища сам городской тиун с полусотней вооружённых дружинников.
Подлетев к кромке льда, отряд осадил коней. Тиун зычным повелительным голосом крикнул:
– Прекратить свару! Всем разойтись!
