Молчание Шахерезады - Суман Дефне
– А с чего это я одна буду? Мы на набережную всей школой пойдем. И у Кентрикона дочки идут. И Эльпиника с Адрианой. Даже самые младшие будут. И сыновья Евангелики. Да все пойдут. Мы будем спускаться к Кордону, словно древнегреческие богини. Будем осыпать наших солдат розами. Мамочка, умоляю тебя, нас столько месяцев готовили к этому самому важному дню! Как же я его пропущу? Поговори с отцом. Пусть он разрешит. Се паракало манула му![36] Пожалуйста!
Катина вручила дочке миску с обваленной в муке рыбой, а сама лучиной разожгла угли в топке.
– Эла, давай, ты жарь рыбу, а я пока на стол соберу. Я еще артишоки приготовила. Нарежь укропу и посыпь немножко. Кажется, дождь будет. Поедим внутри.
Она уже почти была у двери в коридор, но вернулась и подошла к дочери, которой теперь доставала только до плеч.
– Панайота му се паракало, пока все за столом, доченька, будь добра, не хмурься, договорились? Ты же знаешь, у нас сердце кровью обливается, когда ты ходишь грустной. Не расстраивай своих бедных родителей, хорошо, моя родная? Нам и без того мучений хватает.
Оставшись на кухне одна, Панайота сердито топнула ногой. Во всей Смирне, кажется, только ее отец был роялистом, а все остальные горячо поддерживали славного греческого премьер-министра Венизелоса. И в первую очередь Ставрос.
Ставрос… Ах, Ставрос! Она не увидит его до завтрашнего вечера. У нее снова перехватило дыхание.
Чтобы проверить, нагрелась ли сковорода, она положила на нее и тут же подняла хвост одной из рыбин – раскалившееся масло весело зашипело. Всё, кроме тех моментов, когда они со Ставросом дышали одним воздухом, теряло для Панайоты значение. Укладывая одну за другой рыбу на сковороду, она пожелала про себя: «Пусть бы они вообще не приплыли и не нарушили наш покой», хотя и знала, что Ставроса это расстроит.
Уже тогда она начала ревновать его к мечте о Великой Греции.
Дома в одиночестве
Рано утром пятнадцатого мая, когда Акис закрыл дома плачущую дочь и вынужденную беспомощно смотреть на нее жену, а сам спустился в кофейню, Эдит испуганно распахнула глаза, лежа в своей кровати под белым тюлевым пологом. Ей приснился кошмар. В нем она куда-то убегала. Она кого-то убила, и остаток жизни ей придется провести спасаясь от правосудия. Она была на вокзале, пыталась успеть на поезд, который увезет ее в далекую страну, а за ней гнались османские жандармы в баклажанового цвета фесках и с золотистыми лентами.
Поезда снились Эдит часто, потому что дом, который оставил ей Николас Димос, ее родной отец, стоял рядом с ведущей в Айдын железной дорогой. По утрам она обычно просыпалась от гудка поезда, прибывающего на маленький вокзал в Будже. Пожилой машинист Козмас Долговязый уже на подходе к станции начинал возвещать о прибытии. И протяжный жалостный гудок не смолкал до тех самых пор, пока машинист не выпрыгивал из кабины локомотива. А ночью Эдит порой не давал спать грохот вагонов, в которых везли в порт грузы, прибывшие из Анатолии. Вагоны ехали по рельсам конных трамваев, и в эти минуты окна в доме номер семь на улице Васили дрожали, как при землетрясении.
Но тем утром Эдит разбудил вовсе не гудок машиниста Козмаса и не тяжелый стук колес. Завернувшись в пахнущий лавандой пододеяльник, она старалась вспомнить свой сон. Кого же она убила? Эти сны о побегах и погонях снились ей все чаще. В комнате было зябко. Поезд на вокзал еще не прибыл, значит, восьми еще нет. Может, ей удастся немного поспать? Но откуда этот холод? Почему не горит печь? Где Зои? Обычно она приходила намного раньше и к этому времени успевала затопить и печь, и хаммам.
Зои, работавшая у Джульетты Ламарк еще юной девушкой, давно уже вышла замуж и теперь жила со своим мужем (он был родом с острова Хиос) и маленькими дочками неподалеку от улицы Васили, в районе Керасохори. Каждое утро она приходила ни свет ни заря, разжигала печи и хаммам и принималась за завтрак для Эдит. За одиннадцать лет она ни разу не опаздывала. Что же случилось сегодня?
Эдит уже потянулась к стоявшему у изголовья колокольчику, как вдруг раздался грохот, от которого задрожали стекла. Мощный взрыв. Бомба? Что-то… что-то вроде взрыва… Что?
Ее словно окатили холодной водой – она очнулась, села на кровати и потерла себя руками, чтобы согреться. Снова взрыв, следом еще один. Звук шел со стороны залива. Кричали люди. Это на набережной?
Ну точно – город обстреливают!
Она зажала рот руками, сдерживая вопль. Но кто? Кто? Англичане? Нет, невозможно. Значит, немцы. Нет, их броненосцы уже давно не стоят у входа в залив. Кто тогда? Итальянцы?
В волнении вскочив с кровати, она накинула халат. Грохот стоял непрестанный, стекла того и гляди выскочат из рам. Турки? Греки?
Ровно в эту секунду протяжный гудок возвестил о прибытии поезда. Кутаясь в халат, Эдит босиком вышла в коридор и ошеломленно огляделась: на мгновение ей показалось, будто она очутилась в каком-то другом доме. Несмотря на дребезжание стекол, несмотря на гром пушек, доносящийся с залива, было непривычно тихо: вместо обычных утренних стуков, шепотков и глухих смешков вокруг царило тревожное безмолвие.
Хотя слуги и пытались выполнять свои утренние обязанности так, чтобы не потревожить госпожу, но только сейчас, в этой звенящей тишине, Эдит поняла, что каждое утро они устраивали немало шума. За те годы, что она жила здесь, она привыкла слышать живые звуки, наполняющие дом, пока лежала под пологом с закрытыми глазами. Хлопанье дверей, шаги управляющего Христо на террасе, приглушенное хихиканье служанок, подметающих пол в библиотеке, тихий нагоняй от Зои кому-то, голос повара Мехмета родом из Болу, доносящийся из кухни до самых спален на верхнем этаже, его шутки и хохот помощников, скрип деревянных ступеней… Сегодня утром ничего этого слышно не было – зато грохотали пушки.
Когда они смолкли, раздались гудки кораблей, и в ответ – крики толпы на набережной. К шуму города добавился колокольный звон. Эдит слышала от Авинаша, что в колокола в церквях так настойчиво бьют в особых случаях – чтобы привлечь внимание стоящих в заливе иностранных броненосцев. Этот неистовый звон был для христианского населения города и его союзников условным знаком опасности, своего рода паролем. Вне всяких сомнений, происходило что-то ужасное.
Ступая на цыпочках по темно-коричневому паркету, она шла по коридору и одну за другой открывала двери комнат. Библиотека, гостиная, еще одна гостиная. Весь дом состоял из комнат, которыми Эдит не пользовалась, но этим утром он казался как никогда пустым, покинутым. Никакого движения, кроме танцующих пылинок в льющемся через окна свете.
Эдит вошла в ванную в конце коридора и закрыла дверь. Вода в раковине-курне была ледяная. Умыв лицо, она присела на прохладный фарфор. Дыхание у нее участилось, а под мышками, несмотря на холод, взмокло. От кожи исходил странный запах.
За все тридцать один год своей жизни она ни разу не просыпалась в пустом доме, хотя в последнее время жила одна, без опеки семьи и мужа. В отцовском особняке – особняке Шарля Ламарка – под одной крышей собрались три поколения семьи, да еще была целая армия слуг. В школе во Франции она делила спальню с двадцатью девочками. И с первого дня, как она перебралась в этот дом, подаренный ей Николасом Димосом, в комнате слуг на нижнем этаже всегда кто-то был. А управляющий Христо и Зои, ставшая ее камеристкой, приходили задолго до ее пробуждения.
Впервые она осталась одна в доме, где не слышалось ни звука, ни дыхания.
Это испугало ее больше, чем разрывы бомб за окном, но страх был ей чужд, и даже теперь, когда его запах исходил от самой ее кожи, она не признавала его. Подобно тому как Джульетта Ламарк побеждала печаль и отчаяние гневом, так и Эдит в минуту страха прибегала к шуткам, выбирая самые острые из них. Страх? Это чувство было запрятано в самый далекий уголок ее естества.
