Эскадрон «Гильотина» - Гильермо Арриага
Это была прекрасная команда. Очень быстро между бойцами «Эскадрона» установились товарищеские, едва ли не братские отношения. Веласко чувствовал себя прекрасно, однако — у многих есть эта странная привычка втягивать в любое дело родственников или знакомых независимо от того, нравится ли это другим участникам дела, — ему хотелось иметь рядом человека своего класса, которому он мог бы слепо доверять (для революционера-порфириста гораздо предпочтительнее революционер-порфирист, чем просто революционер). Веласко принялся искать такого человека. Первым, кто пришел ему на ум, был Хавьерсито Руискастильо Д’Анда, друг его юности.
Запряженная двумя волами повозка остановилась возле старого облупленного особняка за Собором. Из повозки вышел Фелисиано. Окинул ностальгическим взором знакомые места — улицы, на которых он играл ребенком и по которым пылко влюбленным юношей гулял с Маргаритой («С этой шлюхой!» — с горечью подумал он). Ему вспомнилась мать, донья Фуэнсанта — чистейшая женщина, которая умерла от сифилиса, но убедила всех, что заболела «от дурного воздуха, которым надышалась возле сточной канавы». Вспомнился отец, дон Лоренсано, прямой и честный человек, составивший себе состояние на благородном посту сборщика налогов, вспомнились сестры — Ипполита и Клементина. Первая удачно вышла замуж за маркиза де Асореса, потомка древнего аристократического рода, и сейчас вместе с мужем и детьми жила в изгнании в самом Париже (куда Веласко надеялся все-таки когда-нибудь попасть), вторая — монашка, проповедующая неизвестно в каком уголке мира в компании… хорошего друга. Вспомнил и Риголетто — своего маленького задиристого песика, отчаянно лаявшего на всякого, кому случалось пройти мимо охраняемого им забора и погибшего от пинка толстой матроны, которой надоело слушать его визгливый лай. В воспоминаниях Фелисиано эта улица была живой и шумной, заполненной гуляющими людьми. Сейчас она была пуста. Лишь вдали маячили два солдата из армии Сапаты, которые не сводили глаз с Фелисиано — армии Вильи и Сапаты еще не объединились, и чужая форма вызывала подозрение. Фелисиано, заметив их недружелюбные взгляды, поспешил постучать. Звук дверного молотка показался ему долгим и печальным. Вскоре из дома вышла тощая старуха. Веласко сразу узнал ее:
— Донья Соледад, как я рад видеть вас! — И он сжал старушку в объятиях.
Она, однако, смотрела на него недоумевающим взглядом.
— Вы не узнаете меня? — спросил Веласко.
— Нет.
— Присмотритесь повнимательнее.
— Я не знаю вас, сеньор.
— Донья Соледад, это же я, Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте… Фели…
— Если это ты, Фели, то ты очень изменился. С такой лысиной тебя и не узнать.
Фелисиано изобразил подобие улыбки.
— А что это на тебе за форма? — с подозрением спросила старушка.
Веласко понимал: если сказать ей, в какой армии он воюет, бедняжку хватит удар. Поэтому, склонившись, он шепнул ей на ухо:
— Это маскировка… Эту форму носят порфиристы. Дон Порфирио скоро вернется.
Старушка широко раскрыла глаза:
— Вернется?! А разве он не тяжко болен?
— Нет. Это ложь, которую придумали, чтобы обмануть врагов.
Донья Соледад выбежала за ворота и громко закричала в сторону солдат Сапаты, которые все еще шпионили за домом:
— Погодите, грязные дикари! Скоро вернется дон Порфирио и задаст вам как следует! Вы у него получите, чертово отродье!
Перепуганный Веласко пытался угомонить старуху, но та не унималась:
— Подите скажите своему начальнику-индейцу, что и на него нашлась управа!
Южане, задетые такими словами, подняли карабины.
— Давайте, стреляйте! Убейте меня! На что вы еще годитесь, грязные бандиты!
Веласко, как мог, успокаивал ее:
— Тише, донья Соледад, тише! То, что я сказал, — большой секрет! Вы нас всех погубите. Вы сорвете наш план!
Старушка замолчала. Солдаты подошли к дому:
— Что там несет эта сумасшедшая?
— Ничего… старая она уже… черепушка не варит…
— Черепушка у меня еще как варит! — возмутилась донья Соледад. — А вам я хочу сказать, что ваш Сапата…
Фелисиано не дал ей закончить: закрыл рот рукой.
— Она просто немного взволнована, — примиряюще сказал Фелисиано. — Дети, сами понимаете…
— А вы кто такой? — спросил другой солдат, неприветливый смуглый здоровяк.
Веласко, не переставая зажимать рукой рот доньи Соледад, ответил:
— Я служу в славной Северной дивизии под командой генерала Вильи.
Он не успел закончить фразы, как почувствовал, что старушка сползает с его рук: она лишилась чувств.
Солдаты переглянулись, пожали плечами и ушли, предупредив, что не потерпят больше ни одного оскорбления и что если старая карга будет продолжать в том же духе, они разрубят ее мачете или вдоль, или поперек. Веласко пообещал, что подобное не повторится, что он лично об этом позаботится.
Фелисиано с трудом втащил старушку в дом. Дотащил до комнаты, которую хорошо помнил (в детстве он часто играл там с Хавьерсито), и привел в чувство с помощью спирта. Но как только донья Соледад пришла в себя, она влепила Фелисиано звонкую пощечину.
— Так ты служишь Вилье, гнусный предатель!
— Нет, донья Соледад, вы меня не поняли…
Ответом была еще одна пощечина.
— Каналья!
— Пожалуйста, успокойтесь и позвольте мне все объяснить! Я сказал это, чтобы от меня отстали солдаты. Разве вы не видите, что я шпион?
— Ты не врешь?
— Как я могу, донья Соледад? Боже меня упаси служить этому убийце Вилье!
— Ты на самом деле шпион?
— Да.
— Клянешься?
— Клянусь.
— Уф-ф-ф!.. — с облегчением выдохнула старушка.
Успокоившись, донья Соледад начала задавать обычные вопросы:
— Как дела?
— Спасибо, потихоньку. А как ваше здоровье?
— Стариковские хвори мучают.
— А как семья?
— Неблагодарные. Все меня забыли.
— О друзьях моих что-нибудь знаете?
— Одни уже умерли, а те, что поумнее, сбежали с Порфирио Диасом в Париж.
— А Хавьерсито?
— У себя в комнате. Ты ведь знаешь, он домосед… Пойди, поговори с ним. Только смотри, не разбуди: он приболел, но скоро поправится.
— Не волнуйтесь, донья Соледад:
