Учиться говорить правильно - Хилари Мантел
Что же касается вересковых пустошей, то теперь‐то этот пейзаж уж точно остался в далеком прошлом. Даже те маленькие мальчики, что когда‐то, сидя на заднем сиденьи автомобиля, так яростно щипали друг друга, разделяют мой восторг при виде бескрайних акров щедрых пахотных земель и лугов, покрытых ковром полевых цветов. А что, если, мечтаю я, купить здесь участок и построить дом – с дальним, так сказать, прицелом? Я не знаю, что сталось с Джейкобом и его семейством, но, кажется, слышала, будто они вернулись домой, в Африку. От Тэбби с тех пор не было ни слуху ни духу. Зато в последнее время – особенно с тех пор, как Джек начал свои вечные странствия в стране мертвых, – я часто вижу его перед собой: смуглого, с беспокойными золотисто-коричневыми, как карамель, глазами и мучительной, с трудом сдерживаемой яростью, которую вызывают у него власти предержащие и их бесчисленные злоупотребления; и порой мне кажется, что Джек всю свою жизнь блуждал, тщетно пытаясь отыскать такое безопасное место, где его готовы принять, где правит справедливость и торжествует правосудие.
А пока мы все временно продолжали жить в одном из тех домов, где никогда не бывает денег, зато дверями хлопают часто и ужасно громко. Однажды от такого хлопка у нас все‐таки вылетело стекло из дверцы кухонного буфета, причем я в этот момент всего лишь прикоснулась к нему кончиками пальцев. К счастью, я успела вскинуть руки, закрыть ладонями лицо и защитить от осколков глаза. Но еще долго, несколько лет, наверное, на пальцах у меня были заметны тонкие шрамы, оставшиеся после порезов и похожие на призрак кружевных перчаток.
Учиться говорить правильно
В детстве я посещала школу в одном из фабричных поселков Дербишира; в той же школе когда‐то учились и моя мама, и моя бабушка; особых знаний они там, конечно, не приобрели, зато научились лечить обморожения, которые получали зимой в суровых Пеннинских горах. Обеим пришлось бросить учение и пойти работать на ткацкую фабрику, но я родилась в более счастливое время, а когда мне исполнилось одиннадцать лет, мы и вовсе переехали, так что я стала «дневной», то есть приходящей, ученицей школы при Чеширском женском монастыре. Я отлично себя чувствовала на площадке для игр, умела драться и даже обладала определенными познаниями в области разнообразных ругательств, а еще неплохо знала катехизис, однако ни историю, ни географию, ни хотя бы грамматику английского языка я никогда раньше не изучала. Но самое главное – меня никогда не учили правильно говорить.
Расстояние между моей первой школой и нынешней, монастырской, не превышало шести-семи миль, однако между ними пролегла социальная пропасть поистине шириной с океан. В Чешире люди жили не в стандартных каменных домах, плотными рядами выстроившихся вдоль улиц, а за чертой из гальки или псевдотюдоровским фасадом. За своими садами и лужайками здесь тщательно ухаживали, сажали деревья, красиво цветущие весной, и вешали кормушки для птиц. У большинства здешних жителей имелись семейные авто, которые они называли «маленькими драндулетами». Время обеда у них называлось «ланч», а когда пора было пить чай, они садились обедать. И мылись они в странных помещениях, именуемых «ванными комнатами».
Шел 1963 год. И люди тогда были большими снобами, хотя, возможно, и не бо́льшими, чем теперь. А еще через несколько лет, когда я уже переехала в Лондон, определенные варианты провинциального произношения уже стали восприниматься как вполне допустимые и даже оригинальные, однако выходцам из наших краев, с северо-запада Англии, по-прежнему не везло. Конец 60‐х и вовсе стал эпохой равноправия; люди вроде бы должны были перестать беспокоиться насчет своего говора, однако они все же беспокоились и пытались подстроиться под окружающих – ведь иначе они тут же начинали чувствовать, что к ним относятся с показным радушием, как к убогим лишенцам или инвалидам. Начиная учиться в новой школе, я даже не подозревала, что могу стать постоянным объектом насмешек, а одноклассницы станут группками подходить ко мне и задавать идиотские вопросы, главной целью которых было заставить меня произнести определенные слова, которые выдавали мое происхождение; после чего девицы ускакивали, улюлюкая и хихикая.
К тринадцати годам я сумела в какой‐то мере изменить свой акцент и даже обрела некую славу благодаря своему громкому голосу. Дело в том, что я боялась почти всего на свете, за исключением выступлений на публике. Я никогда не испытывала страха перед сценой, в то время как у многих это вызывает дурноту и даже полную немоту. А еще я очень любила спорить. По-моему, я со своим голосом отлично справилась бы с ролью цехового старосты на каком‐нибудь особенно шумном предприятии, но, к сожалению, подобной возможности наш ежегодный справочник требуемых профессий Сareers Evening не предлагал. Близкие считали, что лучше всего мне выучиться на юриста. И с этой целью отправили меня к мисс Вебстер, которая могла научить меня говорить правильно.
Мисс Вебстер не только преподавала дикцию и ораторское искусство; она еще и владела небольшим магазином, находившимся в нескольких минутах ходьбы от нашей школы. Магазин назывался «Гвен и Марджори». Там продавали шерсть в мотках и детскую вязаную одежду. Гвен – это мисс Вебстер. А Марджори – ее компаньонка, весьма полная дама, неторопливо двигавшаяся за стеклянным прилавком среди бесчисленных мотков шерсти в объемном вязаном кардигане собственного, по всей
