Дмитрий Дмитриев - Осиротевшее царство
— Изволь, скажу: свою невесту я и любить боюсь.
— Как так? — с удивлением воскликнула Трубецкая.
— Рассказывать про то тебе не буду, ты не поймёшь. Одно скажу: слишком чиста Наташа! Ну, прощай, Настя, мне недосуг — к государю надо идти.
— Неужели мы так и расстанемся с тобой, тиран ты мой, мучитель?
— Проститься к тебе, Настя, я как-нибудь приеду, а теперь прощай!
— Хоть немного проводи меня!
— Говорю, недосуг мне. Ну, да так и быть, напоследок, пойдём, немного провожу, — и князь Иван встал, чтобы проводить свою отвергнутую возлюбленную.
Она, заливаясь слезами, опустила свой вуаль и беспрепятственно вышла с ним из его покоев.
Князь вполне равнодушно простился с нею; его нисколько не тронуло горе молодой женщины, и он совершенно спокойно продолжал свой образ жизни, полный веселья, кутежей и даже безобразий. Это веселье происходило не только вне царского дворца, но и в стенах последнего, и в него князь Иван, подчиняясь указаниям отца, втягивал и юного императора. Чтобы всецело ослабить волю Петра Алексеевича и овладеть им, Долгоруковы старались затуманить его мозг жизненным угаром и, несмотря на его крайнюю молодость, познакомить его с такими отрицательными сторонами жизни, которыми непристойно было бы увлекаться и вполне возмужалым людям. Это очаровывало отрока-императора, он охотно поддавался этим «радостям жизни», не замечая страшного вреда их для себя.
Но вот наступил день обручения князя Ивана Алексеевича Долгорукова с графиней Натальей Борисовной Шереметевой. Часа за два до приезда жениха и гостей наречённая невеста сидела в своей богато отделанной горенке, в кругу подруг и родственниц. Совсем готовая к приёму жениха и гостей, она была чудо как хороша, в белом обручальном платье из дорогого шёлка, шитом серебром и крупным жемчугом, с дивной диадемой из крупных алмазов на голове и с такими же алмазами в ушах и на груди. Однако невеста была задумчива и печальна; когда же её подруги запели венчальные песни, ей стало ещё печальнее, ещё скучнее, она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Пелагея Степановна, пожилая вдова-боярыня, тётка графини Натальи Борисовны, заметив эту печаль племянницы, выслала из горницы её подруг и, оставшись с Наташей одна, спросила её:
— Что с тобой, светик?
— Печаль, тоска на сердце, тётушка, а с чего — и сама не знаю. И рада бы я, тётушка, не плакать, рада бы не горевать, да слёзы сами бегут из глаз.
— С чего бы это? Уж не с глаза ли с тобой попритчилось? Твоя пора, племянница, не слёзы лить, не тосковать, а веселиться да радоваться. Жених твой — краса писаная, знатный, любимец государя… Легко сказать!
— От всех одно и то же слышу я, тётушка, все моему счастью завидуют, но от этого счастья у меня больно-больно сердце сжимается. Видно, не пред добром это!
— Полно, Наташенька, полно! Хочешь, позову я подружек и петь их заставлю величальные песни, весёлые?
— Нет, нет, не надо, тётушка… С их песен мне ещё скучнее становится; похоронными те песни мне кажутся.
— О, Господи, помилуй! Сглазили тебя, Натальюшка, сглазили, моя сердечная! Перестань же плакать! Того гляди, жених приедет, а у тебя и глазыньки заплаканы… Нехорошо!..
В этот момент вбежала Груша, любимая прислужнице графини, и поспешно проговорила:
— Едет… Князь-жених едет…
— Ну, слава Богу! Пойдём, Наташа, навстречу жениху.
Пелагея Степановна взяла за руку побледневшую ещё более графиню Наталью и пошла с нею навстречу князю Ивану Долгорукову.
Подруги Натальи Борисовны и её сенные девушки встретили жениха величальной песней.
— Спасибо вам, красные девицы, спасибо! Вот вам на наряды да на сладкий леденец, — весело проговорил князь Иван, кланяясь девицам, и дал им горсть червонцев.
Вслед за князем Иваном в палаты Шереметевых прибыл император-отрок с цесаревной Елизаветой Петровной, и тотчас же начался обряд обручения, а затем был открыт блестящий бал.
Государь, двор и все вельможи принимали участие в нём, веселье было общее, одна невеста по-прежнему оставалась печальной.
Жених заметил это и спросил у Наташи:
— Радость моя, ты печальна; скажи, с чего? Я так счастлив, безмерно счастлив, а ты, моя голубка, грустишь?
— Тебе так показалось, князь, я весела.
— Нет, нет, меня ты не обманешь. Ну да скоро я развеселю тебя цыганской песней и пляской. Под Москвой стоит табор цыган, я приказал привести их сюда; твои братья дали мне своё согласие. Вот как уедет государь, я и прикажу ввести цыган, конечно, если ты дозволишь.
— Что же, пускай повеселят…
Действительно, по отъезде государя и двора в палаты Шереметевых были введены пятеро цыган и шесть цыганок. Долго веселили они гостей своими песнями и пляской, а потом цыганки стали гадать, получая за это с гостей щедрую подачку.
— Эй, старая колдунья, погадай и мне про мою судьбу!.. Скажи, что ждёт меня впереди, — подзывая к себе старую цыганку, одетую в рубище, грубо сказал князь Иван Долгоруков, протягивая руку.
Долго смотрела на его ладонь цыганка, а потом, не говоря ни слова, хотела отойти прочь.
— Стой!.. Куда же ты? Сказывай, что на моей ладони увидела! — остановил её князь Иван Долгоруков.
— Ох, князь-красавец, лучше не спрашивай. Цыганкины слова вещие, они сбудутся, не минуются. Судьба твоя плачевна и несчастна. Кровь, кровь я видела… Несчастный, бесталанный!.. Лютая казнь ждёт тебя.
Как ни тихо проговорила эти слова цыганка, но они дошли до слуха графини Натальи Борисовны, стоявшей рядом с женихом, и она упала без чувств.
Произошёл большой переполох. Все бросились на помощь графине. Старая цыганка воспользовалась этим и скрылась из палат незамеченной. Сколько ни искали её, нигде не могли найти. Некоторые из гостей заметили, что с этой цыганкой пред тем долго говорил князь Никита Трубецкой, находившийся на балу; кивком головы он показал старухе цыганке на своего соперника, князя Ивана Долгорукова.
Обморок невесты на всех гостей произвёл удручающее впечатление. Они поспешили разъехаться, и в палатах Шереметева у своей невесты остался только Иван Долгоруков со своими любимцами и приятелями — Лёвушкой Храпуновым и Степаном Васильевичем Лопухиным [13]. «Свойственник государев по бабке его Лопухиной, первой супруге Петра Великого», Стёпа Лопухин был камер-юнкером при дворе и пользовался особою привязанностью царского фаворита.
— Ну что, как Наташа? — дрожащим голосом спросил Иван Долгоруков у брата невесты, графа Петра Борисовича Шереметева, только что вернувшегося из горницы сестры.
— Всё ещё без памяти; впрочем, лекарь говорит, что опасного ничего нет.
— Господи, и с чего это с нею, с чего? Неужели враньё проклятой цыганки так подействовало на неё?
— Страшные слова сказала цыганка, князь Иван Алексеевич, страшные.
— Неужели же верить им?..
— Ох, князь, большинство людей верит в цыганские предсказанья.
— Неспроста старая цыганка сказала те слова, неспроста, — тихо проговорил Храпунов. — По-моему, её подучили сказать их.
— Кто, кто?
— Верно сказать, князь, я не могу, а только видел, что князь Никита Трубецкой с цыганкой что-то долго говорил, и на тебя кивнул ей головою.
— Ты думаешь, Трубецкой подучил цыганку? Может быть! У Никиты Трубецкого есть ненависть ко мне и злоба, он ненавидит меня, и, без сомнения, это он подучил цыганку. Но он поплатится за это!.. Я всё узнаю, — с большим волнением проговорил Долгоруков.
— Что ты задумал делать? — спросил Лопухин.
— Я… я сейчас поеду к Трубецкому и спрошу у него…
— Разве он скажет тебе?
— Я заставлю его сказать правду!.. Силою заставлю повиниться!.. Стёпа и ты, Лёвушка, со мною поедете!
— Ехать в такое время!.. Ведь ночь, — возразил Лопухин. — Отложи хоть до завтра.
— Нет, нет, сейчас. Ни одной минуты не стану медлить!.. Вас, друзья мои, тревожить я не буду, один поеду.
— Но мы тебя не отпустим… Куда ты, туда и мы.
— Спасибо, друзья, спасибо! Я верю вашей дружбе и привязанности, верю.
Вскоре же Долгоруков со своими приятелями уехал из палат Шереметевых и, несмотря на то, что была глубокая ночь, приказал везти себя к дому князя Никиты Трубецкого. Всю дорогу он был печален и наконец произнёс:
— А что, друзья мои, если слова старой цыганки и на самом деле будут вещими? Ведь многие говорят, что цыганские предсказания сбываются. А вдруг и действительно меня ждёт лютая казнь?
— Что ты, что ты! С чего такие мысли! — в один голос испуганно воскликнули его товарищи.
— Кто знает… Будущее от нас закрыто непроницаемою завесой.
— Если так, то как же цыганка может знать твою судьбу? — успокаивая приятеля, проговорил Храпунов.
— Да, пожалуй, и так! Ну, да что!.. Чему быть, тому не миновать, от своей судьбы не уйдёшь, не уедешь. А теперь, друзья, давайте брать от жизни то, что она даёт нам. Эй, ямщик, говорят, ты горазд песни петь. Запой весёлую, а мы тебе подтянем.
