Морис Юлет - Ричард Львиное Сердце
Ни он, ни она — по крайней мере при других — не подымали вопроса о своем прошлом, настоящем или будущем, но всем было известно, что он намерен возвести ее в сан своей графини как только достигнет Пуатье. Посторонним наблюдателям — по крайней мере одному из них — казалось, что этого никогда не будет и что она знает, что часы их сладкой, но жгучей, мучительной близости сочтены. Да и могли ли они продолжаться? Какие она могла иметь основания, как могла дерзать надеяться? Безьеру, который был настороже, казалось, что она ожидала близкого конца своему счастью, а чувство ожидания до того мучительно, что можно зачахнуть от него. Так вот и Жанна боялась упустить хоть бы одну минуту своей близости к Ричарду, но в то же время она не могла вполне насладиться ни одной минутой счастья, зная, что вскоре должна будет лишиться его.
Все эти шесть ясных дней было бы умнее провести на пути к западу, но желание Ричарда властвовало над всеми остальными его мыслями. Сорвав Жанну с самых ступеней алтаря, он должен был удержать ее и всецело завладеть ей, почувствовать, что она — его собственность, безотлагательно, при первой же остановке на пути.
Никогда не достались бы ему эти шесть дней передышки, если бы он имел дело со всяким другим народом кроме нормандцев. Аббат Мило говорит про них:
«Это — народец с илом вместо крови, с ленивым желудком, да еще любитель мясного, а мясо, вместе с тяжеловесностью движений, развивает в нем какую-то дремлющую свирепость, весьма опасную для других. Нормандцы копят в себе обиды и горести, пережевывая их, как жвачку: как только мера переполнится, они изрыгают эту противную массу, которая многие годы давала пищу их хандре». Еще больше, чем эту дремлющую ненависть, воспитывают они в себе щепетильную точность: по данному образцу идут они своей дорогой неуклонно, куда бы она ни привела их — к сердцу ли женщины, или к горлу врага.
Так понимали и Сен-Поль с де Баром — оба французы, пылкие юноши; они грозили кулаками Герденам и стрясли со своих ног прах таких чурбанистых товарищей как только увидели, куда клонится дело. Хотите верьте, хотите нет, только Жиль Герден, по совету отца и при —поддержке своего младшего брата, Варфоломея, не намерен был двигаться ни на шаг вперед, чтобы добыть себе свою жену обратно или хотя бы наказать ее похитителя, покуда он. Жиль, не изложит на пергаменте свою обиду. Эту бумагу он намеревался отвезти потом королю Генриху, отцу Ричарда.
— Таким образом, рассуждал смуглый нормандец, — я буду под защитой законов моей страны, и на моей стороне будет вся механика крючкотворцев.
По-видимому он считал это преважным делом.
— С вашей проклятой щепетильностью, — крикнул Сен-Поль, хватив кулаком по столу, — вы ничего не добьетесь! Под защитой законов твоей страны, дурак! Да ведь сестра моя теперь уж на земле графа Ричарда!
— Ах, оставь его! Оставь, Евстахий, — сказал де Бар, — и пойдем со мной. Мы с тобой еще успеем чудесно встретиться с ним на дороге.
Итак, французы уехали; а Жиль, вместе с отцом своим, с челобитной и со своим тупым лбом, отправились в Эврё, где пребывал тогда король Генрих. Преклонив колена пред своим герцогом, они изложили ему свои жалобы, словно в челобитной о «Mort d'Ancestor». Очень скоро им стало ясно, что король столько же походил на нормандца, как граф Сен-Поль. Он как ножом обрезал все их «ut praedictum est» и «quaesumus igitur» [33].
— Милостивые мои государи! — нахмурив брови, вымолвил король. — Где теперь этот вельможа, причинивший вам так много вреда?
— Государь! — объяснили они. — Он держит ее у себя в своем укрепленном замке в долине Сент-Андрэ, лье за десять отсюда.
— Дурачье! Выкурите его оттуда. Экий барсук! Вытравьте его, вора! — вскричал старый король.
Жиль-старший сложил свои толстые губы и собрал их в складки:
— Государь! Мы не осмелимся так поступить без особого приказания с вашей стороны.
— Чего же вам еще, если я вам отдаю его, дураки вы набитые?
Тут встал и выпрямился молодой рослый Герден.
— Господин мой и повелитель! — начал он. — Этот лорд — граф Пуату, твой сын.
Чудную картину представляли в эту минуту для греховодников глаза старика, сверкнувшие огнем при таких словах. Его речь, говорили потом, была ужасна, клокотала яростью.
— Клянусь Богом! — зарычал он, хрустя пальцами. — Так этот барсук — мой сын Ричард? Значит я, наконец, изловил его? Га-га-га! Клянусь лицом Господа, не я буду, если не вытравлю его оттуда сам!
Говорят, будто Лонгепе, или Длинная Шпага (сын короля от госпожи Розамунды), и Джеффри (другой побочный сын), вместе с Богеном, де Ласи и некоторыми другими, пытались воспрепятствовать ему, говоря, что он хочет стать вторым Тиэстом [34]. Напрасно! Спорить с ним было все равно что препираться с судьбой.
— Война так война! — с пеной у рта кричал старик. — С кем бы ни вести ее, — со своим сыном или с бабушкой. Неужели я дам врагу моему шляться по открытому полю, а сам буду сидеть у себя дома и лакать похлебку? Так не водится у нас в роду.
«Само собой разумеется, я выступлю в поход сегодня же вечером», — решил он и созвал охочих людей. К чести английских баронов надо признаться, что они наотрез отказались ловить сына своего повелителя и вообще оставлять город в такое опасное время.
— Как! — восклицали они. — Неужели частные обиды, как черви, подтачивающие плотину, должны подрывать основы государства? О, наш король и повелитель! Прилив наступил, вода бьет в шлюзах через край. Предупреждаем вас об этом!
Но ни один из обладателей анжуйской короны не слушался еще ни разу ни чьих предостережений Мне чудится, будто слышу скрежетание клыков этого старого льва, будто вижу пену, которую он испускает из углов рта. Он выступил в поход с таким составом, какой только мог собрать наскоро: всего их было только девятнадцать человек. Были тут Жили, старый и молодой, с их свитой, да восемь человек, избранных самим королем, а именно: Драго де Мерлу, Арман Тальефер граф Понтьё, Фульк Персфоре, Фульк д'0льи, Жильбер Фиц Ренфрид, Понс, побочный Каенский, наконец, и мясник Рольф, которому король, в знак издевательства надо всем рыцарством, пожаловал золотые шпоры пере, самым отправлением в поход; но недолго пришлось ему в них красоваться. Девятнадцатым был сам велики! король, дурной человек и еще худший отец — Генрих Короткий Плащ собственной своей особой.
Ночь была очень темная, нигде ни луны, ни звездочек — темная тихая ночь, в которой человек, умеющий узнавать погоду, почуял бы дождь. Дорога по болотам была неважная и при слишком хорошем освещении. А между тем, говорили тогда, что старый король скакал по рытвинам и по кочкам, по мшистым корням, по холмам и долинам с такой веселой удалью, словно он мчался на охоту в Ванвильский лес и был юношей. Когда спутники просили его быть осторожнее, он только щелкал пальцами в ответ, свободно опустив поводья, и кричал в пустое пространство темной ночи, словно травя зверя:
— Усь его, Брок! Усь!
И этот зверь был наследник его власти, его королевского достоинства!
За три мили заслышали его приближение в Темной Башне. Русильон был на укреплениях и сошел вниз нарочно, чтобы донести, что он заметил всадников на равнине.
— Тушить огни! — приказал Ричард и поцеловал свою Жанну, спуская ее с колен.
Все потушили огни и стали по двое у каждой двери, никто больше не проронил ни слова. Жанна сидела в потемках над загашенным очагом и держала в руке факел, готовая зажечь его немедля, как только получит приказание.
Так, подъезжая к Темной Башне, нормандцы могли убедиться, что она вполне оправдывает свое название: в ней не было ни искорки света.
— Ну, уж это дудки! — заметил король, голос которого заключенные в башне слышали громче Других. — Мы живо засветим тут огни.
Он послал своих людей собирать валежник, вереск, сухой папоротник, а сам тем временем принялся колотить в дверь своим топором, крича, как безумный:
— Ричард! Ричард! Бесстыжий негодяи, выходи из своей берлоги!
Но вот открылось над ним небольшое решетчатое окно. Гастон Беарнец высунул оттуда свою голову.
— Прекрасный мой государь! — проговорил он. — Что это за потеху строите вы для вашего сына?
— Не мой он сын, клянусь ликом Господним! — вскричал король. — Пусть за него держит ответ та, которую я засадил в клетку там, у себя дома [35]: он вечно был непокорен мне. Впусти меня хоть ты, хворый пес!
— Прекраснейший мой повелитель! — ответил Гастон. — Вы можете войти, если вам угодно и если вы пришли с мирными намерениями.
— Клянусь Богом, войду! И войду с какими мне угодно намерениями.
— Гнусное требование! — заметил Гастон и захлопнул окошечко.
— Как вам угодно! Помаленьку придет и гнусность, — прокричал король в ночной темноте и отдал приказание поджечь замок,
Скажем вкратце, что его спутники навалили кучу хвороста у входа в башню и зажгли ее. Треск дерева, взлетающее пламя, трепетный свет словно опьянили короля. Он сам и его спутники принялись скакать вокруг огня, взявшись за руки и подгоняя друг друга криками, которыми их земляки травят барсука:
