Сергей Сиротинский - Путь Арсения
— Эх, какой ты прыткий! Четыре часа! Хорошо, если час сидим. Ох, время! В карцере час кажется неделей, а день месяцем. Теряешь всякое понятие о времени. Особенно скверно, когда один сидишь. Кажется, что тебя забыли, что так и околеешь, не видавши света... В голове дикие мысли и по спине тянет морозом.
— А когда на поверку придут?
— Это, брат, неизвестно. Наверняка, завтра утром, но иногда заходят и вечером.
Сидим, молчим. Говорить не хочется, двигаться тоже. Состояние какое-то неопределенное, не то сон, не то кошмар.
— Есть’ хочется, обед пропели.
— Ничего, завтра захочешь еще больше.
— Ах, чорт, холодновато! Как же мы спать будем? Ведь пол как лед!
— Ничего, как-нибудь.
А время тянется, тянется без конца. Однако все на свете кончается. Кончились, наконец, и пять суток. Ах, чорт, сейчас пойдем в камеру и покурим; да, покурим и свет увидим.
Но свет оказывается вовсе не так уж приятен: он режет глаза; в голове шум, на ходу мы качаемся, как пьяные. Но рады свету, как жизни, как свободе. С глазами Миши, однако, плохо... От тяжелого спертого воздуха в карцере, скудного питания, от пыли его глаза заболели. Трудно читать, по утрам особенно режет. Вливаем капельки, а толку мало. Но время идет, а главное— бежать уж нет возможности...»
Страдания с глазами продолжались долго. Обращение к фельдшеру ничего не дало. Михаила необходимо было перевести из душной, пыльной мастерской на воздух, на огородные работы. И только случайно это удалось осуществить. Глазам стало лучше, но здоровье не поправилось. Почти восемь лет жизни в тюрьме не прошли даром.
Сообщения с воли были крайне редки. Появление в камере клочка газеты считалось счастьем. Иногда, нелегально, заключенным передавались записки. За стенами тюрьмы жизнь шла своим чередом. Все грознее и грознее нарастало революционное движение. Надвигалась мировая империалистическая война. Михаил делал глубокий анализ самого, казалось бы, безобидного газетного сообщения. Он умело читал между строк и не сомневался, что Англия и Франция втянут Россию в войну с Германией. Но потом опять надолго, до новой газетки или записочки, Михаил и его товарищи оставались в неведении, жили точно в могиле.
Михаилу как-то удалось отправить на волю друзьям письмо, в котором он писал:
«На мне возят воду. Чувствую себя очень слабым. Пришлите письмо с нарочным. Хочется узнать о действительной жизни. Но не теряю бодрости духа. Судя по лицу даже тюремной стражи, вижу, что на воле повеяло новыми веяниями, по солнцу вижу перемену жизни. Надо переносить все до конца...»
Самой мучительной для Михаила была весна 1914 года. Работая на огороде, видя солнце, дыша свежим весенним воздухом, он скрежетал зубами, окидывая тоскующим взглядом высокие и толстые тюремные стены. Боль в глазах прошла, кашель уменьшился. Появилось опять яростное, непреоборимое стремление бежать. Он
чувствовал, что надвигаются величайшие события, и его энергичная, деятельная натура борца не могла смириться с жизнью в каменном гробу, в кандалах. На огороде он сблизился с грузином Вано. У них возник отчаянно смелый план побега. И вдруг надзиратель Коробка заходит в камеру, вызывает Михаила, ведет его в канцелярию.
— «На вечное поселение в Сибирь», — раздраженно читает Колчепко новое решение правительства. — Вырвался живой, твое счастье, — зло добавил он.
«Знаете, я до сих пор как-то не верю, что скоро буду на свободе, — писал Михаил в последнем письме с каторги. — Ведь больше 7 лет провел в неволе и как-то совсем разучился представлять себя на воле. Это мне кажется чем-то невозможным. Я страшно рад, что к моменту освобождения не превратился в развалину. Правда, временами хвораю и даже сильно... Одно меня удручает— это глаза. Болят уже более 4-х лет... Сейчас все время ощущаю в себе прилив энергии...
Итак, скоро буду в Сибири. Там, по всей вероятности, ждать долго не буду... Не можете ли позондировать... не могу ли я рассчитывать на поддержку... в случае отъезда из Сибири. Нужен будет паспорт и некоторая сумма денег...
Ах, боже мой! Знаете, у меня есть старуха-мать, которая ждет не дождется меня, есть брат и 3 сестры, которые мое предстоящее освобождение тоже связывают с целым рядом проектов, а я... А я, кажется, всех их обману...»
На вечное поселение
В апреле 1914 года Михаил Фрунзе был уже в Красноярске. Правда, он все еще сидел в пересыльной тюрьме, но близость часа освобождения радовала, бодрила его. Далеко позади остались каторжные тюрьмы, тяжелые кандалы. В голове возникали самые невероятные планы. Это ничего, что он еще в тюрьме. Скоро выйдет на поселение. В ссылке он не задержится. К чорту вечное поселение, вечную ссылку! Это не для него. Обжиться только, осмотреться, а там — ищи ветра в поле! Россия велика.
Но опять проходят недели, месяцы, а он все еще в тюрьме. И тюрьма плотнее наполняется заключенными ссыльными. В камерах ни встать, ни лечь. Люди лежат на нарах, под нарами. Стоят вдоль стен и сидят на корточках. В августе 1914 года в Красноярской пересыльной тюрьме скопилось более восьмисот человек, ожидавших назначения на места ссылки. Все уже давно отбыли сроки тюремного заключения. Предчувствуя свободу, но не имея ее, заключенные начинают возмущаться, требовать. Ведь каждый лишний день, проведенный в тюрьме, отнят у жизни. Но тюремное начальство поворачивается не торопясь. Для некоторых больных заключенных умышленная, нарочитая медлительность — смертельно опасна. Другим она грозит на полгода отдалить свободу.
Михаил узнал, что он попадает в партию ссыльных, отправляемых только в сентябре. В тюрьме начинаются волнения. Заключенные требуют немедленной отправки. Начальство отказывается. После долгих обсуждений и совещаний заключенные выбирают полномочного депутата— Михаила Фрунзе. И здесь, в Красноярской тюрьме, его знали многие заключенные, знали о его твердом характере, несгибаемой воле. Большая группа кавказцев, осужденных на вечную ссылку, особенно горячо настаивала:
— Фрунзе, борись, добивайся скорейшей отправки!
Михаил предъявил тюремной администрации ультиматум — или немедленная отправка на поселение или всеобщая голодовка заключенных!
Власти решили, что это пустая угроза, так как среди заключенных многие тяжело больны, другие изнурены вконец многолетним пребыванием в тюрьмах. Ультиматум отвергнут. Политические заключенные объявили голодовку.
Заключенные действительно ставили на карту свои жизни. Но страстное желание выйти из тюремных стен, тоска по свободе вдохнули в них силы. Фрунзе, как депутата, то и дело вызывали в канцелярию тюрьмы, просили, угрожали, приказывали прекратить голодовку. Он был непоколебим.
— Немедленно назначайте день отправки!
Тогда тюремщики прибегли к своему излюбленному способу борьбы — к провокации. Надзиратели начали «обрабатывать» заключенных поодиночке: одних избивали, других запугивали, третьим обещали разрешить поселиться в городах. Но тюремщикам удалось сбить с толку всего-навсего двенадцать человек. Остальные продолжали голодать. Голодовка расширялась, охватывала всю тюрьму. К политическим присоединилась большая группа •уголовных — 80 человек. Тюремщики этого не ожидали. В Петербург полетели тревожные телеграммы: «Поголовная голодовка. Требуют немедленной отправки места поселения. Что делать? Ускорьте ответ...»
Упорная борьба заключенных окончилась победой. Было получено распоряжение разместить ссыльных в волостях Верхоленского округа, Иркутской области. Голодовка прекратилась.
Фрунзе направили на поселение в село Манзурку, куда он и прибыл в сентябре 1914 года с партией ссыльных. Разутые, раздетые, без денег, шли ссыльные. Приближалась жестокая сибирская зима. Ссыльные избрали Михаила своим старостой. И снова он, забывая о всех своих болезнях, развил невиданную энергию. Добился для ссыльных получения денег, одежды, продуктов.
В Манзурке вокруг Михаила собрался кружок единомышленников. Они организовали коммуну, в которую вошли шесть человек. Жили все вместе в избе местной крестьянки Рогалевой.
Ссылка, как и тюрьма, опасна. Здесь нельзя поддаваться тоске, дурным настроениям, нельзя плесневеть. Михаил это отлично понимал. Он решил организовать столярную мастерскую (в тюрьмах стал специалистом этого дела), но достать рубанки, пилы и другие инструменты в Манзурке было невозможно. И Фрунзе тайно от полиции совершил поездку в Иркутск. Переодетый крестьянином, он ехал четверо суток туда и обратно. Поездка была опасна. Если бы полиция заметила отсутствие Михаила, он опять получил бы каторгу: поездку эту считали бы побегом из места ссылки.
Но Фрунзе вернулся так же незаметно, как и уезжал. Он привез полный набор инструментов, и работа в столярной мастерской закипела. Изготовлялись столы, пчелиные ульи и другие предметы. Зима 1914—1915 года прошла трудно, но в дружной работе.
