Иван ФИРСОВ - От Крыма до Рима(Во славу земли русской)
Прищурившись — солнце било в глаза, — она кивнула Мордвинову и добавила:
— Радение ваше для нас отрадно. Граф, распорядитесь — всем служителям и господам офицерам, назначенным в вояж, выдать жалованье за четыре месяца не в зачет. — Повернулась к Спиридову: — Мы убеждены, господин адмирал, что не позднее утра Кронштадтский рейд пожелает вам доброго пути.
Спиридов утвердительно склонил голову.
Проводив императрицу, Мордвинов подошел к Спиридову:
— Господин адмирал, извольте объяснить, половина десанта еще в порту, я сам наблюдал, сверху того боты не пребыли..,
— Совершенно верно. — Спиридов отступил на ют, увлекая за собой Мордвинова.
— Я ведь дал слово покинуть Кронштадтский рейд, но не следовать в экспедицию. А рейдов, кроме Кронштадтского, — Спиридов обвел рукой чуть видневшуюся местами кромку берега, — немало.
Мордвинов облегченно вздохнул и улыбнулся.
На следующий день эскадра ушла с Кронштадтского рейда и, когда с формарса стали еле видны кронштадтские форты, отдала якоря у Красной Горки.
Девять дней на рейде Красной Горки корабли окончательно приводили себя в порядок, принимали десант, наконец 26 июля в 4 часа дня эскадра, насчитывающая 21 вымпел, по сигналу флагмана снялась с якоря и легла на курс вест. Эскадра по своему составу была весьма разношерстной. В авангарде шли семь линейных кораблей, во главе со «Святославом», с самым мощным по вооружению — 80 пушек, бомбардирский корабль, четыре пинка, два пакетбота, два галиота и четыре бота. По морскому регламенту надлежало всей эскадре держать скорость не выше самого тихоходного судна. Но при различном парусном вооружении и столь большой разнотипности кораблей по ходкости это практически было невозможно. Ко всему в довершение Балтика, еще до выхода из Финского залива, встретила эскадру жестоким штормом.
Из Ревеля доставили первый высочайший рескрипт, впервые как к ближнему обращалась Екатерина: «Григорий Андреевич, 28 числа сего месяца получила я курьера от графа Алексея Григорьевича Орлова с уведомлением, что вся Греция почти в готовности к принятию оружия и что весьма опасается, чтоб сей огонь не загорелся прежде времени, и просит, чтоб флот как возможно поспешил своим к нему приездом и тем поставил его в возможности употребить с пользою жар тамошних нам единоверных народов и не допустить их до вящей погибели. Впрочем, поручая вас всемогущему Богу и надеясь на его всесильную помощь в справедливом нашем деле, остаюсь к вам доброжелательна».
Открылась сильная течь на двух кораблях, и пришлось отправить их на ремонт в Ревель. На пятые сутки шторма отпели первого служителя, и, скользнув по доске за борт, скрылся в морской пучине белый саван с каменным балластом в ногах. Большая скученность людей, многомесячный запас провизии в бочках на жилых палубах при задраенных люках во время шторма, испарения от мокрой одежды сменившихся с вахты — все это способствовало возникновению среди матросов, особенно первогодков, болезней. По всей эскадре заболело более трехсот человек. Спиридов приказал жечь на кораблях жаровни, одежду при всякой возможности сушить, драить ежедневно жилые палубы. Но ничто не могло остановить недуг. К тому же противные ветры в Южной Балтике вынудили эскадру лавировать и отстаиваться на якорях у острова Борнхольм в условиях непогоды. Пятьдесят с лишним раз корабельные священники совершали печальный обряд погребения, прежде чем в конце августа эскадра втянулась в Копенгагенскую гавань.
Не успели стать на якорь, как от пристани отвалила Шлюпка. На борт флагманского корабля поднялся возбужденный русский посланник в Дании Философов. Едва войдя со Спиридовым в каюту, он распалился:
— Господин адмирал, потрудитесь дать распоряжение немедля на ваших кораблях удалить зловоние, кое достигло королевских покоев даже…
Лицо Спиридова постепенно багровело, а посол продолжал:
— Кроме того, вторую неделю вас ждет послание ее величества, извольте принять.
Он вынул из баула письмо и передал Спиридову. Тот развернул его. По мере чтения краска то сходила с его лица, то вновь выступала малиновыми пятнами.
«Когда вы в пути съедите всю провизию и половина людей помрет, тогда вся экспедиция ваша обратится в стыд и бесславие ваше и мое…»
Спиридов отрешенно смотрел мимо посланника в открытую дверь и на кормовой балкон, где в двух кабельтовых над чистенькими, будто на картинке, улочками и домиками плыл монотонный вечерний перезвон кирх…
«Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допускайте до посрамления перед целым светом. Вся Европа на вас и на вашу экспедицию смотрит…»
Горькая усмешка показалась на лице старого моряка. «Начинается… Вся Европа на нас смотрит, а печешься ты больше всего о своей особе».
Спиридов встал, медленно приближаясь к посланнику, глядел на него в упор немигающим взглядом. Философов, все время зажимавший нос надушенным платком, уже испуганно смотрел на начальника эскадры.
— Отпишите, ваше сиятельство, ее величеству, что, презирая невзгоды, русские матросы не посрамят Отечество. Пятьдесят четыре из них уже отдали души Богу на переходе, — Спиридов перекрестился. — Уповаю на Бога, что и далее мужество россиян не угаснет.
Но море готовило еще немало испытаний. В Северном море продолжался жестокий шторм. Разламывало корабли. На совете командиров решили укрыть суда на рейде порта Гулль. На берег свезли более двухсот больных матросов. Заболел и Андрей Спи-ридов, состоявший адъютантом при отце.
Из Лондона, загоняя лошадей, примчался русский посол Чернышев, вручил рескрипт Екатерины — немедля следовать в море. И передал раздобытые карты.
Недавно он получил депешу от императрицы: «Во что бы то ни стало, если Спиридов вздумает зимовать или долго оставаться в Английских портах, изволь вытолкать его…»
Волей-неволей приходилось дробить силы, идти в Средиземноморье куцым отрядом в четыре корабля, два из них вернулись на ремонт.
К сборному месту эскадры — порт Магон на острове Минорка — пришел в середине ноября лишь флагман на «Евстафии».
Печальными и нерадостными были первые дни отдыха после полуторамесячного перехода. Через неделю на берегу скончался старший сын Спиридова — Андрей.
* * *
При первых известиях на Дону о снаряжении на Балтике эскадры в Средиземное море многие офицеры приуныли.
— Везет же нашим однокашникам, в настоящем деле потрутся, глядишь, и в Черное море прежде нас нагрянут…
Сенявин по долгу службы должен бы одернуть таких подчиненных, но адмирал и сам был такого же мнения. Во время зимних застолий нет-нет да и проговаривался сослуживцам.
— О вступающих в истинно морскую службу и от бывающих ныне в Средиземноморье весьма радуюсь, братцы. Однако, признаться могу вам, что от природы я не завистлив, а нынче, под старость, черт сподобил завидовать нашим балтийским сотоварищам…
Помолчав, обычно добавлял:
— Нам же потребно поспешать, першпектива наша не менее почетна. Камни фундамента закладываем флота Черноморского.
В письме графу Чернышеву, кроме сказанного, с грустью изливал душу. «Они все ведут службу прямо по своему званию, по морю, да и на кораблях, а я как гусар пешком».
Но покуда приходилось мириться и показывать пример рвения по службе. Хотя иногда и в самом деле адмиралу доводилось шествовать по берегу, отыскивая удобные места для будущих стоянок кораблей.
В зиму на Дону ледостав определялся в верховьях к концу осени, на нижнем же течении и в устье устанавливался в первую неделю зимы.
Сенявин задолго до ледостава шуровал офицеров отряда Пущина, обязал их закончить промеры глубин по всем рукавам дельты реки. К началу ледостава на столе у флагмана будущей флотилии лежало полсотни добротных карт с результатами кропотливой работы, тщательных промеров глубин устья Дона. Цифры на ватмане не радовали. Самые глубокие фарватеры не превышали глубины 3,5 фута, считай полтора метра. На верфях же сооружали корабли с расчетной осадкой 4 фута. Прежние опасения Сенявина подтвердились. Не зря же он не одну неделю проторчал в бухте Таганьего Рога. Не откладывая в долгий ящик, изложил свое мнение императрице.
«Будущим в кампании 1770 года на Азовском море судам к зимованию лучшего убежища я ныне не нахожу, как в Таганроге, где хоть и видимо есть заведенная отцом отечества вечно бессмертные памяти государем императором Петром Великом гавань, но оная, как разоренная и засоренная, требует возобновления и углубления».
Екатерина II всегда внимательно прислушивалась к мнению опытного моряка и, не откладывая, распорядилась Адмиралтейств-коллегий.
«Мое мнение есть, чтоб Таганрогскую гавань отдать в ведомство Сенявину, с тем чтоб ее поставил в такое состояние, чтоб она могла служить как к убежищу судам, так и для построения судов, а наипаче галер и других по тому месту судов способных. Я ему дам на первый раз на то и другое 200 000 рублей, а с ним условиться надобно о заведении там адмиралтейского департамента и служителей, по мере тамошней морской силы. В реке Доне же нету никакой способности по ее мелям к построению, или, лучше сказать, к плаванию вниз судов. Главный предмет будущий год на Азовском море, кажется, быть должен для закрытия новозаведенных крепостей, чтоб сделать нападение на Керчь и Тамань и завладеть сими крепостцами, дабы Зунд Черного моря через то получить в свои руки, и тогда нашим судам свободно будет крейсировать до самого Цареградского канала и до устья Дуная… Итак прошу, если совет с вышеописанным согласен, прилежно входить в представления Сенявина и сего ревностного начальника снабдевать всем, в чем только он может иметь нужду и надобность, чем и меня весьма одолжите, ибо Донская экспедиция есть дитя, кое у матери своей крепко на сердце лежит».
