Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

Я решила, что мне нужно знать все о политике. Тогда Руди сможет обсуждать ее со мной. Если ты начальник, то не можешь беседовать на политические темы с подчиненными. В течение продолжительного времени я читала все газеты, слушала разговоры молодых офицеров и была готова поразить мужа.

Однажды вечером, когда мы остались одни и не надо было идти в гости, я подождала, когда подадут кофе, и, набрав в легкие воздуху, проговорила:

— Милый, что ты скажешь по поводу этого испанско-американского конфликта? Мне кажется, это верх глупости. А ты как считаешь? Ну а что если Америка создаст флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты думаешь?

Сначала он посмотрел на меня с испуганным, чуть глуповатым видом, а потом принялся хохотать. Никогда еще не слышала я от него такого смеха. Я почувствовала себя уязвленной.

— А другие мужчины находят, что я умна, — заявила я.

— Да неужели? — спросил он, желая меня подзадорить, но смеяться перестал.

Он долго расспрашивал меня, главным образом об офицерах. Ван Рееде, Схуте и прочих. Не флиртую ли я с ними? Не пристают ли они ко мне? Уж не затем ли я стараюсь казаться такой начитанной, чтобы обратить на себя внимание кавалеров? Он был подозрителен и несправедлив, и я очень расстроилась.

— Подойди ко мне, — произнес он наконец.

Хмурая и утомленная, я приблизилась, и Руди обхватил меня за талию.

— Ты молода, — сказал он, — но ты моя жена. Ты меня любишь?

— Да, — ответила я.

Он посадил меня на колени и обнял.

— Тебя огорчает, что я становлюсь старым и толстым?

— Не очень, — проронила я, прижимаясь к нему. Бедный мой. — Все мы люди. Иногда это трогает мое сердце.

— Я по-прежнему твой красавец капитан?

— Да, милый Руди.

— Дитя, — произнес он, теребя мне шевелюру. — Дитя, которому всего двадцать один год. — Он вздохнул.

Я растерялась. Я совсем забыла, что Руди все еще считает, будто мне двадцать один год. Было слишком поздно сообщать ему о том, что мне девятнадцать. Ведь у меня уже есть один ребенок, а второй в проекте. В расстроенных чувствах я закинула голову назад и поцеловала его.

— Я в большей степени дитя, чем вы думаете, красавец капитан.

— Вот и ладно. А теперь спать. Папа Руди должен еще поработать.

— Выходит, ты не сердишься на меня за то, что мне так весело живется в Маланге?

— Конечно, нет. Бегом в постель.

Было за полночь, когда я проснулась и увидела, что он стоит у моей кровати.

— Ты говоришь, что любишь меня?

— Да, — ответила я, протягивая к нему руки. У него был строгий вид, и он казался трезвым.

— Докажи! — произнес он, грубо схватив меня за локти.

— Ну, разумеется! — с облегчением улыбнулась я. Но убедить его в том, в чем ему хотелось убедиться, я не сумела. Он только с виду казался трезвым. В действительности он был пьян в стельку. Он отчаянно пытался доказать свою любовь, но не смог сделать это. Я измучилась, он был в отчаянии, и, когда он уходил, мы не сказали друг другу ничего.

Жилось мне по-прежнему легко и весело. Так продолжалось до мая. Потом я очень растолстела и начала чувствовать недомогание. Пора было угомониться и ждать рождения ребенка.

Перемена в моем положении раздосадовала меня. Правда, у меня был Янтье, хорошевший с каждым днем. Кроме того, каждый день ко мне приходила Алида. Мы сплетничали и придумывали планы на осень. Ожидалось празднование в честь коронации нашей королевы. Ван, муж Алиды, вместе со Схутом сочиняли музыкальную драму и хотели, чтобы я исполнила роль королевы Сказочного королевства. Предложение это мне так понравилось, что я забыла сказать Алиде, что не умею петь.

Руди со мною почти не разговаривал и передвигался очень медленно. По утрам он так долго собирался, отыскивая свою фуражку, трость и бумаги, что мне хотелось реветь. Бывало, он раза три или четыре возвращался с дороги, забыв какую-нибудь вещь, и все домашние ждали, когда же он наконец уйдет, чтобы они могли прийти в себя. Однажды утром он собирался так долго, что я заплакала. Услышав радостный вопль сына, я кинулась к нему, но поскользнулась на натертом до блеска паркете и упала.

Когда я очнулась, хмурая акушерка-голландка заявила, что, если Господь позволит мне сохранить ребенка, произойдет чудо. Руди часами сидел у моей постели и обливался слезами.

Выкидыша не было, но весь оставшийся срок беременности я ходила с распухшими руками и безобразной, в пятнах, кожей. Меня совсем замучила лихорадка, а из-за инфекции глаз я почти ослепла. Некрасивая и несчастная, я сидела дома и не желала видеть даже Алиду. Руди надо было уехать в глубь острова, и я пожурила его за то, что он меня покидает, хотя в душе была рада его отъезду.

Бэнда-Хуана-Луиза оказалась худым, кожа да кости, ребенком с огромной головой, разорвавшей мои внутренности. Мучения продолжались двадцать два часа, после чего мне заявили, что детей у меня больше не будет, что я не должна кормить девочку сама и что я едва не умерла. Мне не хотелось не только кормить, но даже видеть ее. Я слышала, как она целыми днями плачет у себя в детской.

Я долго лежала настолько больная, что избегала встреч со всеми, кроме Кати и Янтье. Когда мне становилось получше, я разрешала Руди посидеть рядом при условии, что он будет молчать. Потом позволила ему говорить. Остановить его оказалось делом невозможным. Он стал утверждать, что во всем виноват он сам. Бог наказал нас за его грехи. Я подумала, что наказание несправедливо, ведь пострадала-то я, но промолчала. Он заявил, что должен покаяться.

Сначала я была шокирована, но мне хотелось узнать, о чем же мне расскажет Руди, однако ничего нового он не сообщил: говорил, что у него были замужние женщины и девушки-туземки, но имена их он не назвал, считая это непорядочным.

— Я недостоин твоей молодости и чистоты, — заявил он, — кроме того, я овладел тобою до брака.

— Это правда, — заметила я.

— Можешь ли ты простить меня, Герши? — сказал он, опускаясь на колени.

— Конечно, — ответила я. — Перестань суетиться.

— Суетиться? — Руди посмотрел на меня так, словно я дала ему пощечину.

— Я не хотела тебя обидеть, — поспешно поправилась я, — извини. Ты вел себя как животное и негодяй и все такое, но я прощаю. Честное слово.

— Ангел мой, — проговорил Руди. — Милый мой ангел.

Потом он поклялся, что для искупления своих прегрешений капли в рот не возьмет.

После этого он стал ужасно милым, добрым и ласковым. Он оказался чудесным отцом. Учил в саду Нормана маршировать и отдавать честь, велел сшить для него детскую форму и подарил оловянную сабельку. Бэнда-Луиза любила его больше, чем свою новую кормилицу, женщину с большими отвислыми грудями; благодаря ей девочка стала толстой и спокойной. Руди проезжал мимо дома на своем великолепном белом коне, чтобы дети могли увидеть отца. Верхом он казался худощавее и здоровее. Иногда он заводил со мной разговор о том, как хорошо бы уйти в отставку. Тогда мы поселимся в каком-нибудь очаровательном селении, поменьше Амбаравы. Норман в это время будет учиться в самой лучшей школе в Голландии.

Каждое утро я лежала на солнце и в конце концов загорела, как туземка; волосы отросли, тело вновь стало худощавым и гибким. Норман все время находился рядом со мной, но Бэнда-Луиза, едва я прикасалась к ней, поднимала крик. Стоило мне взглянуть на девочку, как она отводила глаза в сторону или пристально, немигающим взглядом смотрела на меня. Кати заявила:

— Это старая душа со старой обидой.

Я по нескольку дней не заходила к ней в детскую. Когда я смогла снова выходить в свет, Руди подарил мне два платья, выписанные из Голландии, — одно из желтого шелка, вышитое камелиями, другое из пурпурного бархата с глубоким вырезом и отделанное жемчугом. Я была в восторге от своих нарядов и от всей души поблагодарила Руди.

Ван Рееде и Схут успели закончить свою оперетту, и Алида привела их на репетицию, где я исполняла роль королевы. У меня был хрупкий, очень странного тембра низкий голос — следствие болезни. Со слезами на глазах я объяснила им, что не смогу воспроизвести самую простую мелодию.

Позднее я поняла, сколько артистизма в Ван Рееде. Думаю, не будь он военным, Ван стал бы известнейшим театральным деятелем. Поистине гениальный художник, он с огорчением называл себя «паяц из Маланга».

Роль королевы он переписал заново. Она уже не пела, а только танцевала и слова произносила parlando[19]. Роль была изумительной, и Ван без конца репетировал ее со мною.

— Мне кажется, ты рождена для сцены, Маргерит, — заявил он.

Алида не возражала. «Он любит меня, — говорила она радостно. — Но он полагает, что открыл тебя».

Ван не разрешал мне прочищать горло и пытаться сгладить хриплость моего голоса.

— Ни в коем случае. Так было задумано. Ты наполовину туземка, наполовину королева, полуженщина, полудикарка, не то с Востока, не то с Кавказа. Ты носишь атласные платья и танцуешь босиком! Когда ты разговариваешь, то делаешь это лишь для того, чтобы приказать одному своему подданному лечь с тобой на ложе, а другого послать на плаху. Двигайся, двигайся, не мямли. Держи марку!