Роберт Гулрик - Верная жена
Между сыном и отцом не имелось ни малейшего сходства. Конечно, Кэтрин не забыла: Труит почти уверен, что не является отцом этого молодого человека. У Ральфа была типично американская внешность: он был красив, но не бил наповал, его фигура была крепкой, сильной, стандартной. Внешность у сына была европейской: орлиный нос, высокие скулы, темная бородка, голубоватые впадины на щеках, сильные блестящие зубы, тяжелые веки. И тонкая, стройная фигура.
Его глаза напомнили Кэтрин черный лед на реке Висконсин — такие же холодные. Он жил, или казалось что живет, только для самого себя, хотя бы для этого момента, когда он поглощал устрицы и шампанское сознавая, что за ним наблюдают все женщины. Дамы мелкими глотками впитывали в себя все нюансы его лица и тела, пока он с явным удовольствием пил шампанское. Мужчины смотрели на него снисходительно, словно на куклу, на ребенка. Он не был личностью. Он был красивым объектом и существовал только для этой цели. Существовал сам для себя.
Тони Моретти съел три дюжины устриц. Затем один из дородных официантов подошел к нему и прошептал что-то на ухо. Тони улыбнулся и кивнул. Он медленно и вяло поднялся, словно кот на солнце, и проследовал к фортепьяно в углу зала. Он ничего не сказал, не обернулся, просто уселся за инструмент и уставился на клавиши. Стало тихо. Дамы отложили вилки. Сквозь вуаль шляпы Кэтрин глядела на Тони, словно на черно-белую фотографию — белая кожа, черные волосы. Наконец он поднял руки и заиграл.
Это была популярная песня, которую он исполнял медленно и печально, будто впервые. Нотам, таким легким и незначительным, он придавал вес и резонанс, что звучало совершенно по-новому и казалось его изобретением. В его игре было что-то мелкое, но одновременно величественное. Небольшой бриллиант, любовное изобретение. Он играл так, словно до каждой ноты можно дотронуться, взять в руку как ртуть, прикоснуться к невозможному. Он совершал маленькое волшебство.
Когда Тони закончил, раздались аплодисменты, но он не обратил на них внимания, просто взял свою трость и встал. Печальная музыка отразилась на его лице. Должно быть, он тысячу раз репетировал перед зеркалом это застенчивое выражение.
Моретти ощупал галстук, посмотрел вниз на пол ресторана и медленно направился к двери, все так же опустив голову. Посетители вернулись к еде; дамы через плечо бросали на Тони восхищенные взгляды. Судя по всему, официанты не стали выписывать ему счет. Возможно, его короткого музыкального исполнения было достаточно. Подойдя к столу Кэтрин, он остановился, нагнулся и разворошил опилки на полу серебряным концом трости.
Кэтрин заволновалась. Мэллой и Фиск умышленно отвернулись. Спрятали в карманы свои блокноты. Тони Моретти поднял влажные глаза и посмотрел на Кэтрин.
— Вам помочь? — произнесла она, слегка задыхаясь, поскольку в ее легких не хватало воздуха.
— Я потерял булавку для галстука. Бриллиантовую, подаренную мне человеком, которого я любил. По-моему, я видел ее здесь. Вы не видели?
— Нет. Я ничего не заметила.
— Ну что ж. Значит, пропала. А вы, наверное, в трауре?
Изумившись его развязности, Кэтрин метнула нервный взгляд на Мэллоя и Фиска. Те уставились на свои руки.
— Нет. Напротив, я недавно вышла замуж.
— Надеюсь, счастливо. Со стороны кажется, будто вы кого-то потеряли, так же, как я — свою булавку. Рад, что у вас все в порядке.
— А мне жаль, что вы потеряли булавку.
— Неважно. Совершенно неважно. Это презент одной девушки. Теперь она для меня ничего не значит. Просто не люблю расставаться с вещами.
Тони слегка поклонился и покинул ресторан. Он напоминал лилию, чистую и белую, обреченную на одиночество и смерть. Кэтрин повернулась к Мэллою и Фиску.
— Никогда не поверю, что это сын Труита.
— Мы не ошибаемся. Это тот человек, которого разыскивает Труит, — Фиск печально на нее взглянул, — Он всегда был сыном мистера Труита. В Сан-Франциско. В Нью-Йорке. Он лжец и прожигатель жизни, но он — сын Труита, или человек, которого Труит называет своим сыном. Мы его нашли.
Мэллой, такой же грустный, добавил:
— Он конченый человек.
— И он не поедет домой. Мистер Труит зря потратил столько денег.
— Почему вы в этом уверены?
— Здесь для него много удовольствий, которых он не хочет лишиться. Он пошел в мать. Чересчур изнежен. Аморален. Красивое ничтожество. Труиту он не понравится. Тот не станет терпеть его и пяти минут. Им нечего сказать друг другу, у них нет общего языка.
— Да кому он вообще понравится?
— И все же…
Сердце Кэтрин сильно билось. Она чувствовала музыку в венах, горячившую кровь, словно спиртное.
— Вот именно. Все же.
— Мой муж скучает по музыке. Скучает по сыну. Это его идея фикс. Мы здесь, чтобы воплотить его мечту в жизнь.
Кэтрин очень старалась скрыть свое волнение. Она играла роль женщины, которой велели исполнить сложное поручение, и ничего больше.
— Как мы с ним поговорим? Важно не напугать его. Он должен спокойно выслушать просьбу отца, которая наверняка покажется ему не такой однозначной.
— Мы сделаем это в воскресенье.
Глава 12
Кэтрин расхаживала по комнатам гостиничного номера. В библиотеку не пошла. Позабыла о своих садах и о манерах почтенной дамы. Думала только о Тони Моретти, воображала его тело в постели. Представляла себя с ним. Желание, которое она испытывала, было подобно наркотику в венах. Тони был моложе ее, он станет последним приключением ее молодости. Он неотступно присутствовал в ее грезах. Кэтрин видела его сидящим в ресторане и поглощающим устрицы. Видела влажные глаза, длинные пальцы, наигрывающие печальную тривиальную мелодию. Вспоминала, как он посмотрел на нее и спросил о своей дурацкой булавке. Кэтрин пыталась успокоиться, почитать книгу, но нигде не находила себе места. Она взяла с собой книгу в обеденный зал отеля, но так и не раскрыла. Ей чудилось, что все за ней наблюдают, словно за спокойными манерами и приличным платьем проглядывает страсть. В мыслях она лежала обнаженная рядом с Тони Моретти, сыном своего мужа.
При взгляде на него она ощутила, как забился сексуальный пульс города. Раньше такого не было. Она вдруг подумала, что в любой час дня и ночи, в каждую минуту множество людей занимаются любовью. За каждым окном вершится половой акт. Бедняки заканчивают его восторженным животным стоном, богатые — с невероятной утонченностью и извращением.
Она не могла спать. Ей казалось, что Ральф следит за ней, что он заранее знал, к чему приведет его просьба.
Наконец настало воскресенье, яркое, светлое и холодное. Агенты сообщили, что встреча состоится в два часа. К этому времени Тони проснется и будет трезв. Кэтрин была готова. Она надела обручальное кольцо с бриллиантом, серое шелковое свадебное платье, а поверх него — длинную каракулевую шубу. Словно все это могло ее защитить. Она изображала почтенную даму, собирающуюся навестить дальнего родственника.
Мистер Мэллой и мистер Фиск молча сопровождали ее по скользким солнечным улицам. От отеля, от всего нового и современного они уводили ее в другую часть города, не такую благополучную. В воскресенье повсюду стояла тишина. От красивых магазинов и улиц, ярко освещенных по вечерам, они переместились в район с низкими, давно не ремонтированными домами из бурого песчаника. Здесь не было дворов и даже ящиков для цветов, мраморные ступени давно обветшали. Кэтрин могла представить себе, как выглядят комнаты за немытыми окнами. В таких она сама недавно жила. Тесные, грязные, с низкими потолками. Мебель тоже наверняка старая и неудобная. Полы не подметены, в доме витает запах жареного лука, дешевых сигар, окна постоянно закрыты. В комнате с задней стороны дома спят родители, в другой комнате — дети, сколько бы их ни было. Одна или две вещи привезены из деревни, и их берегут. Печальный тяжелый быт без будущего и прошлого. Одно настоящее, которым не наслаждаются, а терпят. Единственный ритм жизни — нескончаемый гул машин на фабриках, на которых эти люди работают. По ночам им снятся маленькие города, из которых они приехали, восход и заход солнца, смена времен года, посадка, выращивание и сбор зерновых.
После пробуждения они не помнят своих снов, становятся за станки, день за днем занимаются тяжелой работой, но сердца их о чем-то болят. Этому чувству они и сами не дали бы определения. Их лица так же изношены, как и их мебель, нелюбимы и жестки. Время от времени, по вечерам, на жен этих людей сходит неясное томление, и они говорят доброе слово одной из дочерей. Отцы пьянствуют, хмурятся, иногда распускают руки. Дети не учатся, растут недоразвитыми и нелюбимыми, за исключением редких моментов, когда матери забывают о своей тяжкой доле.
На этих улицах Америка была не амбициозной и сильной, а усталой, потерянной и грязной.
