А. Сахаров (редактор) - Александр III
Александр Александрович размышлял о том, что отец напрасно отказался от роли главнокомандующего, назначив на эту должность дядю Низи. Ведь ещё свежа была в памяти скандальная история с высылкой из Петербурга его пассии Числовой. Да и здоровьем дядя Низи не мог похвастаться: он страдал катаром кишок и сам признался доктору Боткину: «Силы слабеют…» Что греха таить, молодой наследник желал бы сам возглавить русскую армию. Но не тут-то было: пока что ему не предложили и полка, а поговорить с папá не было случая.
Отец в пути очень мучился от астмы, которая досаждала ему в последние годы каждой весной. Он почти не спал ночь и находился в своём привычном раздражительном состоянии. С самого утра Папá капризничал: и завтрак, и доклад графа Адлерберга, и даже беседа с Милютиным – всё было не то и не так. И когда царский поезд подошёл к нарядно украшенному вокзалу, император даже не вышел из вагона. Окно было открыто, и Александр II вместе с цесаревичем и графом Адлербергом внимательно оглядывал возбуждённую и ликующую массу народа.
Оркестр грянул «Боже, Царя храни!..». Шум голосов на платформе мгновенно затих. Между тем император остановил свой взгляд на офицере в красной черкеске, с тремя Георгиями и золотым сербским восьмиконечным крестом на груди. Офицер резко выделялся среди окружающих не только одеждой, но и своим иссиня-бледным, словно из мрамора, лицом.
Едва смолк гимн, государь картаво крикнул:
– Ты готмистг Кузьминский?
– Так точно, ваше величество! – ответил офицер, приблизившись к вагону. – Я прошу прощения, ваше императорское величество! Я покинул свой полк. Но я не мог оставить в беде братьев славян!
Александр II пришёл в неописуемый гнев.
– Ты дезегтиг! – задыхаясь, закричал он, и наследник перепугался, как бы у батюшки не усилился припадок астмы. – Ты убежал из агмии без моего газгешения! И без газгешения своего начальства!..
Он поискал в толпе кого-либо из генералов и заметил начальника тыла генерал-лейтенанта Каталея.
– Василий Васильевич! – позвал государь. – Агестовать его и посадить в кгепость!..
Император закашлялся и прикрыл лицо ладонью. В этот миг цесаревич с ужасом увидел, как Кузьминский выхватил из ножен кинжал и ударил им себя в грудь. Офицеры тотчас обступили штаб-ротмистра и, чтобы император не заметил страшной картины сомкнувшись, стали медленно отходить от царского поезда, унося самоубийцу. Тем временем другие офицеры, теснясь и крича «ура!», вплотную подступили к тёмно-синему вагону.
Ничего не понимая, император гневно кричал:
– Что такое?! Что случилось?!
Наследник следил за тем, как группа офицеров внесла Кузьминского в главную залу и положила его тело к подножию трона, на букеты и венки цветов. Граф Адлерберг из тамбура отдавал вполголоса приказание о немедленном отправлении поезда дальше, на Кишинёв.
Паровоз дал свисток, и вагоны тихо стукнулись буферами. Император, продолжая недоумевать, обратился к молодому человеку в мундире путейца:
– Газве вышло вгемя? Почему поезд отпгавляется?
– Так точно, ваше императорское величество! Вышло! – бодро ответствовал путеец.
Казалось, император, расправившись с Кузьминским, удовлетворил своё раздражение и мягко, как это он умел делать, подчиняясь перемене настроения, сказал:
– Ну что ж, Саша! Пойдём-ка пегекусим да поговогим о делах насущных…
За столом Александр Александрович, чувствуя, что потерял аппетит, вспомнил о давнем эпизоде с оскорблением офицера. Прошло уже семь лет, но наследник корил и казнил себя за этот безобразный поступок.
К нему на приём явился офицер[76], швед по происхождению, которого командировали в Соединённые Штаты, чтобы заказать ружья для русской армии. Во время аудиенции Александру Александровичу показалось, что офицер ведёт себя с ним слишком вольно, и цесаревич не удержался от гнева. В ответ на грубость офицер сказал, что всегда готов защитить свою честь. Наследник пришёл в ярость и обругал офицера скверными словами. Тот немедленно ушёл и прислал цесаревичу записку, в которой потребовал от Александра Александровича извинения. Офицер прибавлял, что если через двадцать четыре часа извинения не последует, то он застрелится. Это был род японской дуэли.
Александр Александрович не извинился, и на другой день офицера не стало: он сдержал своё слово. Отец тогда страшно рассердился на цесаревича. Он приказал ему облачиться в парадную форму и идти за гробом офицера до могилы.
«Я сын своего отца», – корил себя наследник, вспоминая этот случай и не попадая вилкой в кусок отварной осетрины (шёл Великий пост).
– Что с тобой, Саша? – ласково спросил государь.
– Па! Это ужасно! Ты отправляешь в крепость офицера, который так храбро воевал с турками…
– Но, мой дгуг, – так же мягко возразил император, – Кузьминский совегшил очень важный дисциплинагный пгоступок. Он, вопгеки запгещению, бгосил гусскую агмию! Кавалеггагдский полк! Он, так сказать, удгал. Это же дезегтиг!
– Па! Но Кузьминский предвидел нашу войну с турками. Он оказал неоценимую помощь князю Милану. А кроме того, вспомни о его трёх Георгиях. Они-то получены в русской армии!..
Александр II пытливо глядел на сына.
– Хогошо! – наконец сказал он. – Позовите Милютина… Вот что, Дмитгий Алексеевич, голубчик, – обратился он к военному министру. – Соблаговолите-ка послать на имя Каталея телеггамму: «Соизволяю повелеть Кузьминского пгостить и в кгепость не сажать…»
Цесаревич не хотел при свидетелях говорить правду. Но едва Милютин удалился, Александр Александрович, складывая салфетку, выдавил из себя:
– Поздно, па!..
– Что поздно? – не понял император.
– Штаб-ротмистра Кузьминского уже нет…
8
Кишинёв. Главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич, худой, высоченный, с длинным немецким лицом, свита – золотые каски с белыми волосяными султанами, золотые и серебряные перевязи ладунок наискось серых плащей, тяжёлые палаши, синие и алые вальтрапы[77], расшитые золотом и серебром, кивера и уланские шапки, гнедые, каурые, белые кони.
…Сразу же после торжественного обеда Николай Николаевич улучил момент, чтобы переговорить с императором:
– Прости, Саша, но я прошу тебя подготовиться к очень откровенному разговору. Возможно, он будет тебе неприятен. Но ещё раз прошу, прости меня за то, что я должен сказать, не могу не сказать тебе…
– Я всегда ожидал от тебя только полной откговенности, – отвечал император, но по лицу его, дотоле ясному, пробежало облачко недовольства. – Итак, я весь внимание…
– Ради Бога, потерпи, если я буду говорить слишком долго. – Николай Николаевич в волнении зашагал по комнате, меряя её длинными ногами.
– Готов слушать тебя, Низи, – сощурив свои большие голубые глаза, процедил Александр II. – Итак?..
– Итак, я хотел бы сказать о присутствии государя в действующей армии и о службе в ней великих князей…
Император подавил в себе нарастающее раздражение, как всегда в таких случаях вспомнив о ней – о самом любимом существе, Катюше Долгорукой. Он представил себе её лицо, её молодое тело, её нежный голос. Это всегда успокаивало и отвлекало его.
– Говоги же, – сказал он, совершенно владея собой.
– Ты удостоил меня, Саша, высокой чести – быть главнокомандующим русской армии. И я надеюсь, вместе с этой ответственной должностью ты предоставил мне полную самостоятельность в исполнении высочайше утверждённого плана ведения кампании. Я убеждён, в верхах армии не должно быть лиц, которые бы не имели определённых обязанностей и ответственной работы. Их присутствие будет только мешать делу…
– Яснее, яснее… – перебил его августейший брат.
– Что ж, расставим все точки над i. Присутствие монарха в армии без вступления в командование ею пагубно и для армии, и для самого монарха. Вспомни нашего дядю Александра Павловича[78]. К чему привело его пребывание в войсках в 1805 году? К поражению под Аустерлицем. А начало кампании 1812 года? Аракчееву[79] с Шишковым[80] и Балашёвым[81] пришлось обратиться к императору с откровенным письмом, после чего он и уехал из армии. То же самое было и во время заграничных походов тринадцатого и четырнадцатого годов. А как стесняло главнокомандующего князя Витгенштейна присутствие нашего отца в Турции в 1828 году![82] Когда обсуждался вопрос о продолжении похода, Папá со свойственным ему благородством сам признал это, сказав: «Я более в армию не поеду. При мне всё идёт худо…»
У Александра Николаевича задёргалось веко.
– Это всё? – бросил он.
