А. Глинкин - Дипломатия Симона Боливара
Следует сказать еще об одном обстоятельстве, сопутствовавшем испанскому террору. Под знаменами патриотов сражалась лучшая часть венесуэльской нации, вдохновляемая высокими идеалами свободы и независимости. Испанцы (их в Венесуэле было не более 5 тыс.) и мантуанцы — богатые землевладельцы, торговцы, клерикалы и чиновники, сохранявшие верность королю, — имели поддержку среди наиболее отсталых слоев населения, нередко охваченных религиозным фанатизмом. Чтобы держать их в узде и управлять ими, роялисты разжигали самые низменные страсти и инстинкты, сознательно толкали их на массовые грабежи, насилия, кровавые оргии.
Боливар и другие участники освободительного движения неоднократно во всеуслышание протестовали против развязанного роялистами массового террора, осуждали расправы над мирными жителями в районах военных действий. Но ничего не менялось. В этих конкретных условиях Боливар и обнародовал свою прокламацию.
Дело было не только в том, что многие патриоты требовали мести и ответных репрессий. «Война насмерть» должна была, по замыслам Боливара, создать непреодолимую пропасть между местным населением и колонизаторами, лишить испанцев возможности использовать венесуэльцев против венесуэльцев, превратить борьбу за независимость в общенародную войну против иностранных угнетателей, пробудив национальное самосознание венесуэльцев. До нас дошло немало документальных свидетельств того, что объявление «войны насмерть» было одобрено многими жителями Венесуэлы, хотя вооруженная борьба в стране после этого приняла еще более ожесточенный и беспощадный характер.
Манифест «К нациям мира о войне насмерть» заканчивался призывом к народам Америки и нациям земного шара увидеть подлинные намерения испанцев, горстки чужеземцев, господствующих над миллионами, и оказать помощь и поддержку венесуэльским патриотам.[91]
Вопреки утверждениям некоторых историков о том, что Освободитель вскоре «прозрел» и «раскаялся» в сделанном шаге, Боливар до конца жизни не только считал принятое решение обоснованным и правильным, но и усматривал в нем важный вклад в окончательную победу. Через пять лет после издания прокламации он писал одному из своих сподвижников — Фернандо Пеньялверу: «Именно она — война насмерть — принесла нам жизнь, свободу и родину». Эту же мысль он повторил в письме к генералу X. А. Паэсу, одному из руководителей партизанской борьбы в Венесуэле: «Чтобы освободить мою родину, я провозгласил войну насмерть, подчинив себя, следовательно, всей ее жестокости».
Убежденность Освободителя в своей правоте очевидна, тем более что он пронес ее через всю жизнь. Но оправдывает ли высокая цель применение любых средств? Можно ли оправдать такой эпизод «войны насмерть», как предание смерти восьмисот испанских пленных в январе 1814 года, после чего и был опубликован манифест «К нациям мира о войне насмерть»? Героизм и самопожертвование венесуэльцев в борьбе за независимость своей родины и всей испанской Америки вызывают восхищение, граничащее с преклонением: Венесуэла, насчитывавшая около одного миллиона жителей, принесла на алтарь свободы жизни своих 316 тыс. сыновей и дочерей.[92] Обязательно ли эта цена должна была быть столь высокой?
Такие вопросы легче ставить, чем находить ответы на них. Исторический процесс нельзя, как киноленту, прокрутить в обратном направлении и вновь, с исходной точки, начать поступательное движение вперед другим путем. Однако через призму именно таких вопросов нередко извлекаются важные уроки истории и человечество глубже познает себя.
Принимая внешнеполитические решения, Боливар с пристальным вниманием следил за развитием событий в Европе, где завершалась эпоха наполеоновских войн, два десятилетия сотрясавшая континент. В переписке со многими своими друзьями и соратниками он делился наблюдениями о том, что в Европе «великие события произошли за весьма короткий период времени» и они в конечном счете приведут к миру в Европе и торжеству свободы и независимости на Американском континенте. Европейский фактор учитывался Освободителем при направлении за рубеж венесуэльских дипломатических представителей и подготовке для них правительственных инструкций. В апреле 1814 года он выступил на страницах «Гасета де Каракас» со статьей, озаглавленной «Размышления о современном положении в Европе и Америке», содержавшей анализ перспектив эволюции международной обстановки с позиций интересов венесуэльских патриотов.[93] Больше всего его волновал вопрос: какая судьба ожидает Америку среди множества соглашений и сговоров, которыми ознаменовалось окончание эпохи наполеоновских войн?
Боливар отчетливо осознавал, что объективно Венесуэле не приходилось ожидать благоприятных для себя перемен на международной арене и, пока с Наполеоном не будет покончено, патриотам трудно надеяться на английскую помощь. Испания являлась главным континентальным союзником Англии в войне против наполеоновской Франции, и для укрепления этого союза сент-джеймсский кабинет был готов на многие уступки, даже за счет своих интересов в других регионах мира. Новый англо-испанский союзный договор, подписанный в Мадриде 5 июля 1814 г. герцогом Сан-Карлосом и Артуром Уэлсли, обязывал
Лондон ужесточить контроль за своими подданными, с тем чтобы они не поставляли оружие и боеприпасы мятежникам в испанской Америке. В соответствии с этой линией губернатор Ямайки стал препятствовать операциям корсаров против испанских кораблей, а губернатор Тринидада объявил о конфискации имущества и высылке с острова тех, кто нарушает запрет на военные поставки в восставшие испанские колонии.
Правда, министр иностранных дел лорд Кэстльри в категорической форме отклонил попытки Мадрида привлечь Англию к участию в карательных экспедициях против «мятежников». Окончание наполеоновских войн развязывало Лондону руки и делало вероятными благоприятные для Венесуэлы перемены в позиции Англии. Однако одновременно возникала новая серьезная угроза.
В Испании первая буржуазная революция переплелась с народной борьбой против французских оккупантов, которая, однако, велась под монархическими и религиозными лозунгами. Присущий ей двойственный характер мешал осознанию неразрывной связи борьбы испанского народа за суверенитет своей страны и против монархии с освободительным движением в колониях. Это обстоятельство подметил Боливар. «История нечасто дает увидеть воочию такое странное сплетение противоречий, какое являет собой политика испанского государства, — писал он в 1814 году. — Испания желает быть свободной, она сражается за свою независимость, но одновременно стремится надеть ярмо на народы, которые отстаивают то же самое священное право — быть независимыми».[94] Действительно, кадисская Конституция 1812 года, одна из самых демократических в то время и основанная на принципах «равенства» и «народного суверенитета», не гарантировала населению колоний предоставления независимости.
Двойственный характер первой испанской буржуазной революции во многом предопределил ее поражение, после того как разгромленные народом французские войска к маю 1814 года покинули территорию Испании. Вырвавшись из заточения, Фердинанд VII 23 марта 1814 г. вернулся в Мадрид.
Испанские Бурбоны, как и их французские собратья, ничего не поняли и ничему не научились. Широкоизвестный портрет Фердинанда VII кисти Ф. Гойи сохранил для потомков облик этого представителя бурбонской династии: пурпурный парадный мундир и сверкающие бриллиантами королевские атрибуты лишь подчеркивают ничтожность личности, ее самодовольство и тупоумие, помноженные на лживость и коварство. На троне в Испании утвердился «тот самый Фердинанд, который известен в Америке своими кровавыми злодеяниями», — отмечал Боливар.
Феодально-клерикальная реакция объединилась вокруг Фердинанда VII и, сделав его своим знаменем, перешла в наступление на революционные завоевания народа. 5 мая 1814 г. король объявил недействительными Конституцию 1812 года и все декреты о реформах, принятые кадисскими кортесами, и поклялся любой ценой привести к повиновению мятежников в Америке. В качестве первого шага он приказал перебросить из Пуэрто-Рико на помощь Монтеверде подкрепление из 1200 отборных испанских солдат. Еще больше встревожили венесуэльских патриотов известия о начале подготовки в Испании по приказу короля большой экспедиционной армии для подавления освободительного движения в американских колониях.
Натуре Боливара было свойственно умение максимально мобилизовываться в трудные моменты. Как-то он признался: «Я чувствую, что мои душевные силы возрастают, крепнут и всегда стремятся соответствовать масштабам опасности. Мой врач мне говорил, что опасность питает подъем моих душевных сил и позволяет мне сохранять трезвость мысли. Сотворив таким, небеса погрузили меня в бурю революции, с тем чтобы я смог полностью реализовать предназначенную мне особую судьбу».[95] Наверное, невозможно найти критическую ситуацию в жизни Боливара — а их было великое множество, — которая бы не подтвердила правильности этого психоаналитического вывода, сделанного самим Освободителем.
