Евгений Салиас - Свадебный бунт
Умный, рассудительный и степенный Кисельников потому наметил себе в зятья Палаузова, что видел ясно в нем особенное добронравие и добродушие.
— Этот драться не будет с женой и меня в уважении соблюдет, — решил он.
Кроме того, в числе разных гостей всякого звания и состояния были тут еще две сомнительные личности; первый, хорошо и давно всем знакомый, даже приятель, некто Осип Осипович Гроднер, с острым лицом, длинным носом, клинообразной бородой, черный как смоль и с буклями на висках — сказывался немцем. Второй — недавно допущенный в общество властителей и офицеров церковный староста, князь Макар Иванович Бодукчеев, который еще за шесть месяцев пред тем был магометанином и простым слободским татарином по имени Гильдей Завтыл Бодукчей. Явился он в Астрахань чуть не босиком несколько лет назад, из Ногайских степей, никуда не показывался и князем не назывался. Но к недавнему его преображению все уже успели привыкнуть.
Сомнительный немец был теперь с большими деньгами, нажитыми на глазах у всех, — но как, никто не знал. Сомнительный князь и церковный староста был теперь богач по простым и законным причинам, так как на его родине умер какой-то дядя и оставил ему большое наследство, за которым Бодукчей съездил в Ногайскую степь, но едва не оставил там своей шкуры от членовредительного приема, сделанного ему тамошними родственниками, с которыми пришлось делить наследство.
Здесь же был, наконец, известный ватажник Клим Егорович Ананьев, но держался смирно в уголке и даже виду не показывал, что он в гости приехал.
— Ну, что подшибленный? Здорово! Перекосило, брат, тебя! Поцелуемся хоть и в кривую рожу! — встретил Ананьева хозяин, когда он в числе первых смущенно появился в доме. — Ну, что она, рожа-то? Совсем не хочет на место стать!
— Нет, на место уж где же, — отвечал добродушно глупый Ананьев. — А хоть малость бы самую передвинулась к прежним местам, и то бы рад был.
Усадив гостя в угле горницы, как несмелого и стеснявшегося в обществе властителей, Пожарский подошел к племяннику и Кисельникову, беседовавшим у окна «о девичьих ухватках в предмете мытья себя в бане».
— Вот, гляди, — сказал полковник, — Ананьева расшибло совсем. Все рыло где-то в уезде. Ничего не найдешь. Один глаз спит, а другой кричит: горим, братцы. Нос что крюк завернулся на сторону, того гляди, зацепит тебя и платье испортит. Рот на третье ухо смахивает. Беда сущая… А здоровый был. А вот кому бы надо расшибиться давно на тридевять частей, лопнуть да развалиться, — тот живет и все у него на месте…
— Да-с! И сам на месте! — сострил как из-под земли выросший Георгий Дашков. — Доброго здоровья. Мое почтение хозяину и гостям!
Пожарский даже оробел от намека острого монаха и, начав рассыпаться пред ним мелким бесом, повел его сесть на почетное место около митрополита Сампсона.
— Да-с. Эта ухватка девичья, — говорил Кисельников чаемому зятю, — держать себя в неукоснительной чистоте, особливо девице. Девица любит и уважает баню всем сердцем. Мою Маремьяну из бани не выгонишь, так бы там век свековала. — И Кисельников думал про себя: «Мотай, брат, себе на ус».
— Бывают девицы красавицы писанные, — продолжал Кисельников свою атаку на жениха. — Но, подь, человек, глянь-ко поближе… А от нея, от иной, запах, козлятиной отшибает. Опять скажу, здоровье — великое дело. Больная жена, что худая мошна, ни денег, ни детей с такими не заживешь… Моя вот Маремьяна вся в мать. Здорова — ахтительно. А все от банного прилежания.
— Эта повадливость к самоочищению — доброе дело! — отозвался, наконец, офицер Палаузов, понимая отлично намеки посадского. Вместе с тем он думал: «Что ж, я бы на твоей Маремьяне не прочь жениться, как науськивает меня полковница, только бы ты ей денег дал побольше. А коли грязна, это не помеха. После венца сам вымыть начисто могу».
Когда гости были все в сборе, хозяин усадил всех за стол, и началось угощение. Через час все уже закусили плотно и выпили немало — повеселели и загорланили. Один Ананьев, сидя на конце стола около приятеля и своего незадачливого зятя, перекреста князя, мало говорил и больше слушал других. Громче всех раздавались голоса самого хозяина, остряка и умницы Дашкова и одного офицера, родом кандиота. Грек, по имени Варваци, офицер явился, когда уже все сидели за столом, прямо с караульной службы и долго извинялся перед хозяином за невежество. Варваци говорил за столом громче всех, но не потому, чтобы желал заставить всех слушать свои рассужденья, как хозяин, или свою какую остроту, как игумен, а потому что совершенно не мог тихо говорить по особенному устройству груди и горла. Грек этот был забавник и потешник всего общества, ибо умел свистать соловьем, токовать по-тетеревиному, шипеть кунгуром, реветь белугой и особенно умел изумительно верно передразнивать и подражать голосам своих знакомых. Кроме того, отлично говоря по-русски, он загадывал дивные загадки, показывал всякие финты-фанты и пел сотни песен на всех языках, от голландского до калмыцкого. Но в разговоре голос его был сущее наказание для собеседников, ибо гремел громче предполагаемого трубного гласа при кончине мира.
— Не ори! Оглушил! — то и дело останавливали его. Он принимался шептать и шипеть могучим шепотом, но чрез несколько мгновений забывал сдерживаться и снова ревел благим матом на весь дом.
— Эх, кабы этого офицера Варваци да, обернув вверх ногами, повесить на моей строящейся колокольне! — заявил теперь Дашков на ухо соседу своему воеводе.
— Зачем? Господь с тобой? — спросил, удивляясь, Ржевский.
— И что бы это, воевода, за гул да звон пошел на всю округу твою. И, Боже мой! Звончей всякого Ростовского колокола.
— Не гоже!.. Грех… — решил воевода укоризненно, не поняв шутки и поверив, что строитель Троицкой обители способен повесить за ноги грека, вместо колокола.
На этот раз гости, развеселясь, тоже попросили Варваци потешить их своим «искусничеством». Офицер с удовольствием согласился и как всегда добродушно спросил: «что угодно?»
Зазвистав неподражаемо соловьем, он залился в страстных трелях… Казалось, весной запахло вдруг в столовой горнице Пожарского, теплынью ночного звездного неба, зеленью муравы и дубравы повеяло на гостей среди июньской духоты, стоившей в Астрахани… Но вдруг очарованье исчезло!.. Вместо соловья заголосило что-то дикое, нелепое, грубое и, хотя ясно сказалась жгучая боль и слышался вопль страданья, но он не мог тронуть сердца человека и не вызывал жалости или сочувствия… Заревела белуга и шибко, но мягко шлепала хвостом по песку… Раскатистый хохот гостей даже заглушил эту белугу. Затем хозяин попросил Варваци «одолжить» и мигнул на другую горницу… Офицер вышел. Гости притихли и стали прислушиваться. В соседней горнице послышалась беседа.
— Полагательно надо думать, что это раскольничье дело. Я бы, по вашей вверенной вам власти в крае сем, всех сих отщепенцев под судную избу отправил! — говорил один голос.
— Беспременно укажу… Я давно на них глаз имею… Да все вот недосуг…
— Время дорого, воевода… Колебание народное произойти может.
— Завтра же я укажу… А то после завтрева — беспременно.
И снова общий смех заглушил слова этих двух собеседников в соседней горнице… сидевших, однако, тут же за столом и захохотавших над собой пуще других… И Ржевский с Дашковым дивились пуще всех… Они сами не могли бы так «сходственно» заговорить. Да и самый характер предполагаемой беседы был верно подмечен офицером.
Гости пировали долго и поздно засиделись у новорожденного. Воевода успел раз шесть соснуть крепко, но домой, все-таки, не собрался, чтобы не обижать хозяина. Добродушный Ржевский, конечно, и не воображал, что полковник метит на его место — воеводы.
Уже ввечеру, когда из всех гостей Пожарского оставалось не более десяти человек, беседа переменилась и приняла более дельное направление. В числе засидевшихся были Дашков и Кисельников, и они-то двое и были виновниками, и руководителями важных материй, обсуждаемых после целого дня болтовни. Дашков рассказал, между прочим, что к нему на постройку часто наведываются разные обыватели и спрашивают: «Будет ли оное созидание православным монастырем, или немецкой киркой, как ходит слух?». Разговор перешел на любимую тему Кисельникова. Говорить об астраханских слухах — материя была для него неисчерпаемая: посадский не умолкал битый час и все помянул, чуть не за сто лет. Он вспомнил даже слух об индейском идоле, святом болване, который вдруг забеременел и родил чудом в раз: морского верблюда, трех костромских баб, дюжину гишпанских лягух и глиняный горшок с яхонтовой ручкой.
Дашков пред прощанием заявил, что намерен жаловаться воеводе письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Беседина за распространение смутительного слуха о строящейся обители.
