Александр Струев - Царство. 1955–1957

Пролазав чащу, возвращаешься на еле различимую дорожку и торопишься обратно. Возле трухлявых пней попадаются грибы и ягоды, правда, для благородных грибов время не подошло. Кое-где торчат бледные поганки на тоненьких ножках или ярко-красные осанистые мухоморы. А бывает, встретишь белесо-коричневый, вытянуто-округлый, точно лампочка гриб, с морщинистой кожурой. Проткнешь этакий гриб прутиком, а из него дым идет! Не знаю, что это за гриб такой удивительный, но всякий его в подмосковном лесу встречал. Изредка наткнешься на мясистую, наверняка червивую сыроежку, а из сыроежек, даже если насобирать с полведра, толкового супа не сваришь. Когда выныриваешь из лесной тени на залитую ярким светом полянку, невольно жмуришься. Лес в любое время года хорош. Выйдешь на прогулку — и вся накипь с сердца долой! Ходишь по лесу, очищаешься, здоровеешь, и мысли дурные где-то далеко остаются.

— Никита Сергеевич! — послышался голос. — Ау!

— Ау! — недовольно отозвался Хрущев, ругнувшись про себя: «Кого черт несет?!»

— Это я, Серов! — прокричал Иван Александрович, выглядывая из-за куста бузины. — Ну и забрались вы в чащу, ей-богу!

— Тебе чего?

— Пришел по старту ракеты доложить.

Председатель КГБ наконец добрался до Первого Секретаря.

— Запустили, Никита Сергеевич, без сбоя пошла! — во весь рот улыбался генерал. — С восьмого-то раза!

— Неполадки устранили, Королев прямо расцвел.

Хрущев внимательно посмотрел на генерала.

— Не угодила в болото?

— Ни в коем случае. Теперь будем летать!

— Когда повторный запуск?

— Через две недели.

— Вот через две недели посмотрим, радоваться или нет.

Хрущев отмахнулся от назойливого комара. Шляпа его была сплошь в паутине.

— Здорово вы вымазались, — помогая стряхнуть со спины хрущевской куртки налипшую дрянь, проговорил Иван Александрович.

— Отзынь! — Первый Секретарь резко развернулся к генералу. — Главное, Ваня, дальность. Нам Америку за хвост ухватить надо. Ну, что стоишь? Иди теперь со мной, гуляй!

— Пойдемте.

— Королеву передай привет. А Челомей что?

— Трудится.

— Значит, полетела! — Никита Сергеевич потряс длинной палкой.

Серов следовал по пятам.

— Как тебе Шелепин? — спросил Никита Сергеевич, отшвыривая палку, которая при очередном нажиме подломилась.

— Прыткий, по-моему.

— Не будешь прытким, все проспишь. Не нравится тебе, значит?

— Ни он не нравится, ни ваш Семичастный.

— Комсомол! — проговорил Никита Сергеевич, — им после идти. Пока мы в своем уме, надо на смену лучших подобрать.

— Не уверен с лучшими! — буркнул Серов.

— На целине, Ваня, какое дело развернули! Гудит целина! А кто там впереди? Комсомол!

— Это вы, Никита Сергеевич, дело развернули. К Брежневу я лучше отношусь, а эти двое — молодо-зелено!

— Ладно, идем гулять, воздухом дышать, может, грибы хорошие попадутся. Я вчера лисичек набрал.

Леля примеряла платье, привезенное отцом из Парижа. К платью прилагались и туфельки, которые на этот раз оказались совершенно впору, а то из бельгийской командировки ни одна пара обуви не подошла. А еще Павел Павлович подарил дочери магнитофон. Прелюбопытнейшая вещь! Леля прекрасно пела, теперь она сможет записывать и себя, и папочку, который совсем не умел петь, а лишь заунывно перечитывал свои доклады перед выступлениями. Папуле тоже магнитофон пригодится. И конечно, можно будет подурачиться с друзьями, записав всякую белиберду. Одно плохо, что был он крайне велик и тяжел!

Сергей обещал появиться вечером. Надев новое красное платье, красные на высоком каблуке туфли, накинув на смуглые плечи воздушную полупрозрачную и тоже ярко-красную косынку, Леля задумала Сережу поразить. Жаль, что в таком великолепии нельзя показаться противной Ладке Кругловой! В этом году Круглова оставила институт — они с мужем уехали работать в Гаагу. Боль по несостоявшейся любви с Александром Прохиным у Лели окончательно прошла, она была рада, что все сложилось именно так: во-первых, разобралась в лучшей подруге, поняла, что у женщин преданных подруг не бывает; во-вторых, разочаровалась в Александре, убедилась, что он ветреный, пустой. Пусть наставляет рога смазливой Ладке! И потому еще удачно сложилось, что Сережа Хрущев ей все больше нравился. Он был не красавчик, но разве это в мужчине главное? Зато умный, искренний и добрый! Когда он прикасался к ней, то чуть не вздрагивал, без конца повторяя: «Моя ненаглядная! Мое сердечко!» С таким человеком и под венец не страшно, к тому же авторитет и положение его отца, Никиты Сергеевича, стремительно росли, и как был убежден Лелин папа, Хрущев становился центральной фигурой государства. Девушке было приятно, что она встречается с сыном первого человека в Советском Союзе.

Леля подвела помадой губки, подушилась и, напевая, стала любоваться своим неотразимым видом.

В невыносимо жаркие дни московского пыльного лета хорошо было оказаться на Черном море. Никита Сергеевич полной грудью вдыхал бодрящий морской бриз, завороженно глядя на синюю даль, всегда разного, гипнотизирующего человека безбрежного морского пространства. Откуда эта неудержимая тяга к воде, к морской стихии, может, и верно предполагают ученые, что жизнь вышла из океана?

Регулярно в шесть тридцать утра Первый Секретарь спускался к воде, опускал свое грузное тело в соленые волны и до завтрака плавал. Чудесное место Ореанда! Недаром облюбовали его русские цари, но при Советской власти Южный берег доступен каждому — бери профсоюзную путевку и приезжай.

Хрущевская дача стояла почти на берегу, бывший царский дворец располагался выше. В прошлом году во дворце сделали сердечный санаторий. Круглый год санаторий принимал отдыхающих. И знойным летом, и бесснежной зимой, в бархатную осень, и в мартовские туманы, приезжали сюда обыкновенные люди со всей страны.

Чтобы создать полноценные условия прибывающим на лечение, не обошлось во дворце без перепланировок. Фанерными перегородками разгородили громадные апартаменты, разделив их на множество комнат, повсюду втиснули кровати, шкафы, тумбочки. Никто из отдыхающих на тесноту не жаловался, наоборот, «Ливадия» значилась в Крыму лучшим лечебным учреждением. Первый Секретарь несколько раз побывал в санатории, посмотрел, как в бывших покоях императорской семьи и их многочисленных придворных создали места для проживания советских граждан. Но даже при активном вмешательстве в дворцовую планировку, полезного пространства катастрофически не хватало. Никита Сергеевич посоветовал построить рядом дополнительные корпуса — место ведь уникальное! Отдых советских граждан был одной из приоритетных задач социалистического строительства, а профсоюзы, по определению Ленина, являлись «школой коммунизма».

Никита Сергеевич вернулся с купания и уселся завтракать. Сегодня он пытался плавать без круга, крутился на месте подгребая под себя по собачьи — но плыть плохо получалось.

— Я, Нин, метра четыре сам проплыл, — хвастался он жене.

Она благосклонно кивнула.

— Волны сегодня большие и ветер приличный, чуть полотенце не унес, — рассказал супруг.

— Спас полотенце?

— Ребята спасли.

Перед Никитой Сергеевичем поставили тарелку с пюре и куриными котлетками.

— Сергей так и не приехал?

— У Лели день рожденья, — объяснила Нина Петровна.

— И Ладка кругловская небось будет? — нахмурил брови отец.

— Леля с ней не общается. Говорят, она с мужем за границу уехала.

— В дипломаты заделались! — скривился Хрущев. — Доберусь до них!

От порывов ветра шторы на террасе раздувались как паруса. Небо хмурилось, шквальный ветер цепкими белыми барашками пенил море.

— Штормит, — посмотрев вдаль, определила Нина Петровна.

— Мы с Булганиным сегодня в Севастополь рванем, на линкоре «Новороссийск» отобедаем, — сообщил Никита Сергеевич. — Жаль, Сережи нет, ему б на крейсере понравилось.

Однообразный бесконечный пейзаж Северного Казахстана преследовал, угнетал, начинал упрямо сниться по ночам, как бывшему узнику беспощадно снится тюрьма. Степи, степи, степи, бескрайние, неизменно повторяющие друг друга, ничем не примечательные, одноликие. Лишь времена года, прикасаясь к их растянутому на унылые километры телу, хоть как-то меняли тягостный облик: жарким летом, окунали в изумрудную зелень; окропив осенними дождями, обращали бесконечно длящееся пространство в цвета червонного золота, а после душили однообразной ноябрьской серостью, и, в конце концов, хоронили дни в скупых холодных снегах. Но и в этих закономерных превращениях не делался неумолимый край краше, не вдохновлял, разве весною, когда просыпаются от зимней стужи сердца, и губы ищут долгожданного поцелуя, становилось не так уныло, не так однообразно.