Виктор Московкин - Тугова гора
— Не было его… — Филька отвернулся, чтобы не увидели выступивших слез. — А то бы отстоял.
— Знамо дело, — согласился Еким. — Потерпи до темки.
Медленно, нудно надвигались летние сумерки. Солнце село, а белесая мгла еще долго не отступала перед ночью. Было нестерпимо душно. По ту сторону стены ходили кони, слышно было, как похрустывали травой. Когда стали проглядываться первые звезды, в ворота загородки вошли караульные. Их было трое. Они пристально и недружелюбно разглядывали сморенных дневным зноем, забывшихся в тяжелом сне-дурмане пленников, будто решали: не опутать ли всех одной цепью и тоже идти спать.
— Не так-то они просты, — разочарованно сказал Еким. — Стерегутся, аспиды. — Он помахал рукой, стараясь привлечь внимание караульных. — Эй, тонкоглазые! Воды принесли бы! Напиться.
Караульные посмотрели на него, но ничего не изменилось в их лицах.
— Воды дали бы! — повторил Еким, показывая на рот.
Один из караульных, очевидно старший, сказал что-то своим товарищам и ушел. Оставшиеся двое — пожилой, с редкими, скобкой, усами, косичками, перекинутыми за уши, и молодой — ни усов, ни бороды у него не было — постелили войлочную кошму, уселись на нее. Потом пожилой достал кости, стали играть.
— Даже ухом не повели, обормоты, — проворчал Еким. — Для них пленники хуже скота.
Но он ошибся: в загон вошли два обросших, в затрепанных рубахах человека — не иначе рабы, — принесли широкое деревянное ведро с водой, с ковшом. Пожилой караульный указал им, чтобы они выставили ведро на середину загона. Вошедшие сделали, как он сказал, и ушли.
Вода была теплая и затхлая.
— Вот черти, сидят у реки, а лопают дрянь, — напившись, выругался Еким. — Привыкли в степи пить из мутных луж.
Караульные, не обращая внимания на пленников, подходивших к ведру, продолжали играть. Филька принес напиться дедушке Миките, который, кажется, так ослабел, что не мог подняться. «Не всю же ночь караульные будут играть, и им спать захочется. Тогда навалиться на обоих. Или лучше — вон копья прислонили к стене, — подкрасться и заколоть». Филька, что подумал, то и сказал Екиму.
— Нет, друже, это не выход, — возразил тот. — Мы-то, может, и убежим, а за тех двоих они всех остальных перережут. Дорого обойдется наша свобода.
К утру потянуло свежим ветром, загрохотал гром, пока еще отдаленный. Яркие вспышки распарывали небо. Надвигалась гроза.
Ливень хлынул резкий, обильный. Проснувшийся дед Микита крестился, бормотал удовлетворенно:
— Хлебушку на радость! Дай-то бог, дождался-таки хлебушек водицы. — Дед потряс Фильку, посоветовал: — Сними рубаху, холодно будет потом в мокром-то. Сомни ее под живот, сухая останется.
Караульные накрылись кошмой. Из-под нее посверкивали их настороженные глаза.
4
После грозы небо снова очистилось, заголубело. Взошло солнце, одарив все вокруг теплым светом. Но нерадостным было наступившее утро для пленников, ничего оно не изменило в их горькой судьбе; оставалось только гадать — долго ли им быть в вонючем загоне? Когда погонят на злую чужбину?
С восходом солнца караульные ушли, и опять томительно потянулось время.
Ближе к полдню в лагере началось оживление — вернулся отряд конников, уехавший накануне. И вернулся с новыми пленными.
Дюжие воины после короткой глухой возни втолкнули в загон юношу и девушку. Юноша придерживал девушку, иначе бы она упала, казалось, она была без сознания; на бледном нежном лице ее были видны свежие царапины; светлая золотистая коса бессильно повисла на груди. Придерживая девушку, юноша озирался, готовый броситься на любого, кто посмеет приблизиться к ним.
— Какую красу загубили! — ахнула тетка Авдотья, — Ну, ну, не сверкай глазами! Не обижу суженую твою, — сказала она, подходя к ним и обнимая девушку, — Чего стоять-то тут, пойдемте в тенек, все ей будет легче.
Она решительно увлекла их на сухое место у стены, посадила девушку; юноша оцепенело опустился рядом.
— Испужался, родимый, — сочувственно вздохнула тетка Авдотья. — Беда-то какая! Но и то ладно — жив. Стоял-то за нее, по всему видать, крепко: вся рубаха располосована. Сходи-ка к ведру, водица там, кажется, еще осталась.
Филька зачарованно смотрел на юношу: вышитая шелком по воротнику и подолу рубаха, порванная на плечах, открывала мускулистое загорелое тело. Юноша казался гибким и сильным; у него были длинные волнистые волосы цвета спелого льна; обут он был в сапожки мягкой кожи, разрисованные узорами (как только татары не сняли такие красивые сапожки!)
Между тем тетка Авдотья, напоив девушку и расспросив ее, подошла к дедушке Миките, озабоченно стала шептаться с ним. Дед вроде не понимал, что от него требуется, грустно покачал головой.
— Откуда они будут? — спросил Еким. — Обличьем какие-то особенные. Словно бы издалека, не нашего краю.
— Голубка-то с дедушкой давно уж в лесу живут. Россавой, или Росинкой, звать ее, — откликнулась тетка Авдотья. — А тот ее дружок. Не поняла я, чудно больно: будто бы из слободы он какой-то лесной, что у озера. Баба там правит, так вот он сынок той правительницы, вроде княжича. И имечко у него княжеское — Василько. Татары все крутились у озера, пес знает, что искали, а наткнулись на них. — Тетка Авдотья повернулась к деду Миките, спросила сердито: — Придумал ли что, старый пень? Ведь избезобразят девку, надругаются — совесть нас замучит.
— Попробовать можно, — скромно ответил дед Микита. — Что не попробовать.
Он покорно пошел к девушке вслед за теткой Авдотьей. Еким сумрачно взглянул на Фильку.
Тятьки-то дома не было — в лес уехал?
— В лес. Нагрузил воз пустых корзин и… — Филька замялся.
— И еще что-то?
— И еще.
— Так я и подумал. Лесную слободу ордынцы искали, пустил их кто-то по следу твоего тятьки. Теперь они из него все жилы вытянут, станут добиваться…
— Из кого… жилы? — похолодел Филька.
— Да из парня из этого, из Василька. Знаю я, где живет дедушка Росинки, знаком с ним. И о правительнице Евпраксии Васильковне слышать приходилось. Их слобода на другой стороне озера, туда добраться надумаешься. Куда им найти, ордынцам! А слышать о ней слышали. Будут у парня дознаваться, где потайные тропы. Беды не оберешься…
Еким что-то придумывал, потом решительно направился к тому месту, где дед Микита и Авдотья склонились над девушкой. Дед Микита какой-то грязноватой мазью натирал девушке руки, шею; на нежной коже оставались темные пятна. Василько с тревогой наблюдал за стариком.
— Здоров будь! — приветствовал Еким юношу.
— Великий бог милостив! — отозвался Василько.
Лохматый Еким хмыкнул — удивился ответу на приветствие.
— Знаешь, куда ты попал?
— Теперь знаю, — сказал юноша. — Я ведь первый раз вижу татар…
— Далеко же вы упрятались, коли первый раз видишь. — Еким сердито и в то же время с любопытством присматривался к парню. — Только может оказаться: далекое станет близким. Не допытывались у тебя ордынцы, как пробраться в урочище?
— Нет, — растерянно ответил Василько. — И зачем?
— То-то и оно — зачем? Разграбят ваши жилища, если доберутся до них, людей переловят, сделают рабами. Под пыткой заставят тебя указать тропы.
Василько чуть помедлил, красивое лицо его оставалось спокойным. Вдруг он вытянул из-за голенища сапога широкий нож, показал Екиму.
— У меня есть чем защищаться.
Еким с грустью смотрел на него; защищаться-то он будет, в том никакого сомнения нету, парень не из робких, но больно было представить, что сильный, ловкий юноша бесславно погибнет от ордынской сабли. Это он, Еким, защищая свой дом, мог безоглядно броситься на обидчиков, — пожил на свете, повидал всего, а у этого жизнь только в самом начале.
— Нет, не то, — поморщился мастер, отбрасывая саму мысль такой защиты. — Надо что-то придумать, что говорить тебе, как обвести татарских допросчиков. Околесину какую-нибудь нести надо поначалу. А там видно будет.
Василько с недоумением уставился на него.
— Какую околесину?
Он с тревогой перевел взгляд на Росинку, которая с помощью деда Микиты и тетки Авдотьи медленно приходила в себя.
— Ее тоже будут пытать? — спросил угрюмо.
— Едва ли, — ответил Еким. — Ей-то можно говорить все, как есть. Пусть и говорит, что живет с дедом в лесу у озера. И больше ничего не знает. Не будут, — повторил он, успокаивая Василька. — Да дед Микита, чаю, не зря старался. А вот что тебе отвечать, давай подумаем.
5
В загородку вошли давешние ночные караульщики — пожилой, морщинистый, с косичками за ушами (монгол), и молодой, безусый, веселый Улейбой. Караульные оглядели зашевелившихся с их приходом пленников.
Пожилой монгол, не видя ту, за кем пришел, нетерпеливо крикнул:
