Вячеслав Шишков - Угрюм-река
Все переглянулись. Нина хрустнула пальцами, шевельнулась, вздохнула. Наступило молчание.
Тихон принес кипящий серебряный самовар. Нина заварила чай. Самовар пел шумливую песенку.
– Господа! Милости просим. Прохор, чайку...
Сели за чай в напряженном смущении. Сел и Прохор Петрович.
Отец Александр придвинул к себе стакан с чаем, не спеша понюхал табачку. Прохор закурил трубку, положил в стакан три ложки малинового варенья и шесть кусков сахару.
– Меня тянет на сладкое, – сказал он.
– Это хорошо, – подхватил Адольф Генрихович и вынул из жилета порошок. – Вы не зябнете?
– Нет. Впрочем, иногда меня бросает в дрожь.
– Сладкое поддерживает в организме горение, согревает тело.
– А к водке меня не тянет. Вот рому выпил бы.
– Лучше выпейте вот это. – И доктор потряс порошком в бумажке. – Крепко уснете и завтра будете молодцом.
– Слушайте, доктор... – И Прохор резко заболтал в стакане ложкой. – Вы своими лекарствами и сказками о кукольной голове с бычьими глазами действительно сведете меня с ума. И почему вы все пришли ко мне? Для чего это? Разве я не мог бы прийти к чаю в столовую? – Он сдвинул брови, наморщил лоб и схватился за виски.
– Хороший, милый мой Прохор, – вкрадчивым голосом начала Нина, мельком переглянувшись со всеми. – Мы, друзья твои, пришли к тебе по большому делу.
Прохор Петрович гордо откинул голову и настороженно прищурился. «Ага, – подумал он. – Вот оно... Начинается». И пощупал кинжал. Все уставились ему в глаза.
– Адольф Генрихович настаивает на длительном твоем путешествии.
– Да, да, Прохор Петрович. Я это утверждаю, я настаиваю на этом.
Прохор затряс головой, как паралитик, и крикнул:
– Куда?! В сумасшедший дом?!
– Что вы, что вы! – Все замахали на него руками.
– Я сам вас всех отправлю в длительное путешествие! – не слушая их, выкрикивал Прохор. – Не я, а вы все сумасшедшие! С своими бычьими глазами, с беличьими хвостиками! Да, да, да!..
Руки его стали трястись и скакать по столу, что-то отыскивая на столе и не находя.
– Успокойтесь, Прохор Петрович.
– Успокойся, милый.
Заглохший самовар вдруг пискнул и снова замурлыкал песенку. Прохор резко мотнул головой и насторожил ухо. От камина слышался внятный голос Синильги.
– Ну-с, я слушаю, – оправился Прохор Петрович, и складка меж бровей разгладилась.
– Милый Прохор. Тебя не в сумасшедший дом повезут, а ты сам поедешь – куда хочешь и с кем хочешь. В Италию, в Венецию, в Африку.
– А дело? – безразличным, удивившим всех тоном спросил он.
– Прежде всего – здоровье, а потом – дело, бесценный мой Прохор. Делом будем управлять: я, Иннокентий Филатыч, мистер Кук и инженер Абросимов. Поверь, что дело и наши с тобой интересы не пострадают, – сказала Нина Яковлевна. – И нашим верным советчиком, кроме того, будет всеми любимый пастырь наш, отец Александр.
Священник поставил стакан, приосанился и слегка поклонился Прохору Петровичу. Прохор молчал, раздумывал. Нина Яковлевна, чтоб усилить нажим, ласково положила руку с бриллиантом на плечо Иннокентия Филатыча и, улыбнувшись, добавила:
– А главный наш помощник и правитель будет вот кто. Он умен, расторопен, сведущ, и мы его все любим.
Иннокентий Филатыч подавился сахаром, вспыхнул, прослезился, неуклюже полез целовать руку обворожительной хозяйки и ради пущей благодарности куснул вставными зубами белую надушенную кожу.
– Ну что ж, Ниночка, – так же безучастно и примиренно ответил Прохор, прислушиваясь к многим тайным голосам, кричавшим в его уши.
Самовар пофыркивал, пищал, мурлыкал, тренькал, мешал говорить. Нина нахлобучила на его рот колпак.
– Я согласен. Поезжайте, поезжайте. Куда хотите и с кем хотите. Хоть с Синильгой, хоть с Шапошниковым. А я завтра же уеду от вас. Куда хочу, туда и уеду, – бормотал Прохор, продолжая прислушиваться к звучащим тайным голосам, к сумбурчикам. Но вдруг, собрав в глазах мысль, отчетливо сказал: – Слушай, Нина, а как Питер, как Москва? Какие сделаны распоряжения по телеграммам Купеческого банка? Деньги для уплаты по векселям найдены? Если пойдет с торгов механический завод, крах неминуем: наш завод приберут другие, тот же Приперентьев с компанией. А ведь наш завод – крупнейший в крае. Фу ты, нечистая сила!.. Железнодорожные работы тоже ни к черту. Запаздываем. Надо всех гнать, гнать... Нет, я с ума сойду. Ты понимаешь это?
– Милый Прохор, наши дела не так уж плохи, – было начала Нина Яковлевна, но Прохор тотчас же перебил ее. Он говорил быстро, громко-приподнято, с холодным блеском в глазах, с резкой мимикой исхудавшего лица.
– Дела не так уж плохи, говоришь? – спросил Прохор, порывисто распахнул и вновь запахнул халат. – Баба! – И он пристукнул стаканом в блюдце. – А знаешь ли ты, баба, что в двухстах верстах от нас купчишка Малых выстроил богатый лесопильный завод? Он ближе к железнодорожной магистрали, доски сразу же вдвое упали в цене, и я несу огромные убытки... А знаешь ли ты, умная твоя голова, что этой воровской компании нарезали двенадцать тысяч десятин строевого леса из тех запасов, которые я считал своими? Да я этого Приперентьева убить готов! Он налево-направо взятки разным чиновникам дает, а я сижу на печке, зеваю. А знаешь ли ты, что на Большом Потоке московский меховщик Страхеев свою факторию открыл и скупает пушнину у тунгусишек?.. То есть везде, везде, везде набрасывают мне на шею петлю. Тут поневоле с ума свихнешься...
Нину бросило в жар: все замечания Прохора верны от слова до слова. Упавшим голосом она спросила:
– Кто тебе про все это наврал?
– Ферапонт, вот кто! Он не врал, он правду говорил и водочки приносил мне. Он не станет врать, – ты врешь, вы все врете, а не он... Дайте мне Ферапонта, пошлите за ним. Где он?
Прохор водил воспаленными глазами от лица к лицу, напряженно ждал, что станут люди говорить про Ферапонта.
А люди были крайне смущены, люди молчали. Отец Александр бесперечь нюхал табак, сморкался, Иннокентий Филатыч подавленно сопел, моргал заслезившимися глазами. Психиатр курил сигару, пускал дым колечками.
Прохор Петрович закинул ногу на ногу, чуть отвернулся вбок, вздохнул и, сожалительно покачивая головой, сказал:
– Всех твоих правителей и помощников я променял бы на одного инженера Протасова. (Иннокентий Филатыч опять подавился сахаром, а священник поморщился.) Андрей Андреич, где ты, отзовись! Я не пожалел бы для тебя полцарства! Я без тебя пропал...
Нина быстро вынула платок, и рука ее еще больше задрожала.
– Его нет... Его нет... – сдерживая взволнованные вздохи, твердила она. – Его нет, его больше никогда, никогда не будет с нами.
– Умер? – поднял брови Прохор.
– Да. Умер. По крайней мере для нас с тобой.
Под рыжими усами отца Александра мелькнула едва заметная улыбка. Нина, опустив голову, напрягала душу, чтоб не разрыдаться при всех.
– Да, да... Я согласен, я согласен, – бормотал Прохор. – Ведь я, Ниночка, ты прекрасно понимаешь это, за барышами теперь не гонюсь. Этот мерзавец Приперентьев ежели и отобрал от меня самый богатый прииск – плевать... Плевать в тетрадь и слов не знать... Я его в морду бил. Он шулер. А Протасова жаль, Андрея Андреича. Рак? Зарезали? Батюшка, потрудитесь сейчас же отслужить панихиду. А где волк? Я согласен, я со всеми вами вполне согласен.
– Может быть, вы согласны и этот порошок принять? – заулыбавшись во всю ширь лица, спросил лунообразный доктор.
– Согласен. Давайте. Сейчас же? Как, в воде? – Прохор разболтал в чае порошок и выпил, сказав: – Пью при свидетелях. Ежели он меня отравил, имейте в виду, господа,
– Ха-ха-ха! – напыщенно раскатился доктор.
– Хе-хе-хе! – учтиво вторили ему утомленные всем этим свидетели-гости.
Тихон подошел к Нине, изогнулся перед нею и, отгородившись ладошкой, шепнул ей на ухо:
– Барыня, на минуточку. – И там, у камина, взволнованным шепотом: – Отцы дьяконы изволят маяться. Так что вроде умирать собрались. Сейчас по телефону...
Нина темной тенью надорванно подошла к столу:
– Ну, милый Прохор, покойной ночи. Будь умницей. Все будет великолепно.
Все поднялись, с облегчением передохнули:
– Покойной ночи, покойной ночи!
Доктор, прощаясь, сказал:
– Порошок морфия. Порядочная доза. Восемнадцать часов будет спать. И – как рукой.
Гости ушли. Прохор Петрович, пробубнив: «Дурак... Мне не морфию, а водки нужно...» – распахнул окно, засунул два пальца в рот, очистил желудок. Вытер слезы. Взглянул на портрет Николая Второго. И вдруг показалось ему, что вместо царя на портрете Алтынов, питерский купец, обидчик. Он глядел на Прохора как живой и нахально подмигивал ему.
– Ну ты! Стерва! – крикнул Прохор. – Тьфу!!
Алтынов засмеялся с портрета, сгреб в горсть свою бороду и утерся ею.
Прохор, перекосив глаза, схватил самовар за ручку и с силой грохнул им в стену, в портрет. Самовар крякнул от боли и сплющился.
Оторопело вбежал Тихон. За камином повизгивали, шалили сумбурчики.
