Димитр Димов - Табак
Она ответила:
– Застрелился эксперт пашей фирмы.
– Вероятно, он чувствовал за собой какую-то вину?
– Нет. Просто ему не для чего было жить.
Ирина в нескольких словах описала ему Костова и рассказала об Аликс. Павел спокойно выслушал ее и сказал:
– Мы не сделали бы ему ничего плохого.
Наступило молчание. Осенний дождь пошел сильнее и уныло забарабанил по крыше. Неподвижное лицо Павла не выражало ничего, кроме неумолимой, обезнадеживающей холодности. И тогда Ирина, теряя остатки самообладания, быстро спросила:
– Это вы вскрыли сейф в моей спальне?
Павел неожиданно усмехнулся, и усмешка у него вышла какая-то горькая. Он закурил сигарету и сказал:
– Да.
– По какому нраву? – простонала она.
– По нраву, которое мне дал народ.
Ирина нашла в себе силы проговорить:
– Избитое оправдание, которое повторяют все… – И немного погодя добавила: – Что вас интересовало?
– Прошлое моего брата.
«Лицо Павла омрачилось. Глаза его смотрели зорко, холодно, неумолимо. Сейчас они были чем-то снова похожи па глаза Бориса.
Ирина спросила:
– А договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном вы уничтожили?
– Нет, – ответил он. – Я передал ее в Центральный Комитет партии.
Сейчас он казался Ирине таким же дьяволом, как Борис. Но в глазах Павла не было того тоскливого и злобного огня, который часто вспыхивал во взгляде среднего брата.
– Остается только радоваться, что ваш брат умер…
– Нет! – возразил Павел, и голос выдал его угрюмое волнение. – Радоваться нечему! Он должен был ответить перед судом народа!
– Неужели вы бы не спасли его?
– Я обвинял бы его так беспощадно, как никто другой. – Лицо у Павла передернулось от ненависти, которую он был не в силах скрыть. – За Стефана, за рабочих, убитых во время забастовки табачников. Я и не подозревал, на какие подлости был способен мой брат.
– Но ведь он помогал вам… укрывал вас, когда вы были на нелегальном положении.
– Расчетливость мошенника… Вы же сами предупреждали меня, что, если немцы победят, он выдаст меня.
Снова наступило молчание, нарушаемое лишь погребальной барабанной дробью дождевых капель. Ночь была тосклива и непроглядна. Ирина зябко повела плечами.
– Все это так страшно… страшно, – прошептала она.
А он проговорил сурово:
– Да, страшно, но жизнь идет вперед.
Она вспомнила, что то же самое говорил Динко перед смертью. То же самое часто говорили неимущие студенты медицинского факультета, когда отправлялись на митинг, заранее зная, что конная полиция разгонит их плетьми и резиновыми дубинками. То же самое она сейчас подумала сама, но смутно и неуверенно – смысл этих слов хоть и проник в ее сознание, но как-то стороной, не принеся ей облегчения. Ирина вздрогнула от сухого металлического треска, когда Павел щелкнул зажигалкой, и глухо спросила:
– Вы читали и другие бумаги?
В глазах его промелькнуло мгновенное колебание. Потом он ответил сухо:
– Личная переписка брата меня не интересует.
– Некоторые письма… касаются меня, – сказала она.
– Я их не читал, – отозвался он.
Она поняла, что он лжет из великодушия, по доброте, не желая унижать ее, может быть, во имя той ночи, когда они разговаривали наедине и ей показалось, что их обоих коснулось что-то неуловимое и сладостное.
– Не может этого быть!.. – В ее голосе прозвучала горькая насмешка над его ложью. – Конечно, это не так… Вы просто лжете, потому что хотите пощадить меня. Вы знаете, что я развратница… падший человек. Ради меня фон Гайер давал «Никотиане» огромные заказы. Я безумно прожигала свою жизнь, а потом стала делать глупости.
– Я этого не знал, – холодно произнес Павел.
– Теперь знаете.
– Не вижу необходимости знать.
Тон его был по-прежнему сух и равнодушен, и это терзало ее сильнее, чем любые упреки. И тут она горько заплакала, как в дни своей юности, как в тот день, когда узнала, что «Никотиана» отняла у нее Бориса. А теперь что-то другое отнимало у нее Павла, и это опять была все та же «Никотиана», зловещий призрак – символ погибающего мира, который обманул и погубил столько людей. Все яснее осознавала она свое невыносимое, тяжкое горе. Она слабо вскрикнула и, чтобы подавить нервный припадок, стиснула зубами руку. Потом виновато и пристыжено взглянула на Павла. Он молчал, неторопливо затягиваясь сигаретой. Ничто не могло поколебать его равнодушия.
Она подумала, что он, наверное, видел в партизанских отрядах десятки честных мужчин и женщин, которые сражались и погибали от стужи, голода и ран, и что пафос их жизни был куда более волнующим, чем драма какой-то опустошенной светской кающейся грешницы. К его равнодушию, возможно, примешивалось и отвращение, которое внушают женщины, подобные ей, уравновешенным и сильным мужчинам. И тогда она поняла, что никогда его не завоюет, а в ту памятную ночь любовь промчалась мимо, так и не коснувшись ее. Нечего было больше ждать – ни от этого человека, пи от жизни, ни от будущего… Надежда, теплившаяся спасительным огоньком в ее душе, снова погасла в мрачной тени. «Никотиана», даже погибнув, продолжала разделять людей.
Окончательно уничтоженная, Ирина поняла, что ей остается только уйти, но Павел остановил ее:
– Что вы собираетесь делать?
Она глухо ответила:
– Не знаю.
– Деньги у вас есть?
– Деньги?
Она непонимающе смотрела на него.
– Ну да, деньги… Ведь без денег вам не прожить.
– Есть, – машинально ответила она.
У нее были в заграничных банках огромные суммы – грязные деньги, которые она выжимала из Бориса и фон. Гайера. Но на что ей были сейчас эти деньги? Чтобы продолжать свое паразитическое существование в каком-нибудь швейцарском городке, потерять человеческий облик, а под старость, когда тело увянет и сладострастие превратится в болезненную извращенность, нанимать любовников по примеру госпожи Спиридоновой? Сейчас она с радостью отдала бы все, что имела, за одно лишь теплое слово этого человека, только за то, чтобы он ничего не знал про анонимные письма. Ои стал ей что-то говорить. Теплые слова?… Нет, его голос звучал холодно, с резкими металлическими интонациями, полными враждебности и скрытого презрения, сухо и наставительно. Павел говорил ей об общественном долге, о труде, о возможности получить место врача на заводе.
Ирина перебила его вопросом:
– Вы можете выхлопотать мне заграничный паспорт?
Павел удивленно взглянул на нее и ответил:
– Нет, об этом не может быть и речи.
– У меня большие вклады за границей, – хвастливо заметила она. – Я могу хорошо отблагодарить вас.
Он опять взглянул на нее, пораженный и возмущенный ее словами. А она в исступлении следила за выражением его лица. Хорошо!.. Пусть испытает отвращение к ее продажности, пусть убедится, что все правда, пусть видит, что она гнусный и жалкий червяк, извивающийся в развалинах погибающего мира!.. Очень хорошо!.. Она стала поносить партию и коммунистов, как простая баба, жена какого-нибудь полуграмотного, разжившегося за войну лавочника, у которого конфискуют припрятанные товары. Затем она снова начала уговаривать Павла достать ей паспорт, спрашивала, каким образом можно переправить за границу драгоценности, обращалась к нему с наивными, по обидными предложениями пуститься на хитрости, оскорбляя его достоинство и партийную честь. Возможно, что он или кто-нибудь из его товарищей поедет за границу… Как, неужели нельзя это устроить? Ведь когда имеешь дипломатический или служебный паспорт, багаж по проверяют.
Сначала он только смотрел на нее, пораженный, потом рассмеялся, и, наконец, в глазах его сверкнул гнев.
– Перестаньте! – сказал он. – Вы не в своем уме.
– Я вполне нормальна.
– Вы говорите вздор!..
– Нет, я вам предлагаю разумную сделку.
Он пришел в негодование.
– Сию минуту выйдите из моей комнаты! – приказал он.
– Ишь ты! С каких пор эта комната стала вашей?
Павел испытующе оглядел ее, словно усомнился на миг, в здравом ли она уме. А она исподтишка следила за ним лихорадочными, расширившимися от нервного срыва глазами… Прекрасно!.. Еще немного, и он возненавидит ее до омерзения, еще немного, и он будет презирать ее, как последнюю, бесстыжую шлюху. Ей будет легче, когда станет ясно, что любовь ее безнадежна, что путь к этому человеку закрыт, что ей нечего больше ждать от жизни!.. Л затем – небытие, забвение, бесконечность вне времени, материи и пространства, вечный покой смерти, во мраке которой замирает трепет каждой жизни… И сейчас она сознательно, активно стремилась к этому покою, к этому мраку, в который Костов, бесполезный обломок прошлого, сегодня проложил себе дорогу револьверным выстрелом.
Вдруг Ирина заметила, что гнев исчез с лица Павла, уступив место сосредоточенной озабоченности. Произошло невероятное – он взял ее за руку, а в его острых, пронзительных глазах, умевших проникать в душу человека, светилось любопытство, упорное желанно что-то выяснить. Что это, подумала она, холодное сочувствие к вдове ненавистного брата или неожиданный, мучительный шаг назад?… Нет, этого она не допустит!.. И в тумане душевных мук и нервного потрясения Ирина расслышала вопрос:
