Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский
Больше часа продолжалась эта аудиенция, во время которой королевский двор так переглядывался в приемной с двором епископа, словно хотели вызвать друг друга на поединок. Никто, однако, никого зацеплять не смел иначе, как глазами и фигурой, потому что у нас были приказы, чтобы не давать повода никакому спору. Королевские люди шёпотом насмехались, мы только могли догадываться, что над нами.
Простояв так немало времени, когда епископ, холодно попрощавшись с королём, пошёл назад, мы пошли за ним в порядке и молчании. Только во дворе у ксендза Збышка и у нас открылся рот.
Никто там, наверно, так усердно к королю не присматривался, как я, потому что чувствовал к нему сильное влечение; но по лицу его я мало что прочитал, кроме серьёзности не по возрасту, великой силы и твёрдого, замкнутого в себе характера.
Все о нём пренебрежительно рассказывали, что он был очень похож на отца Ягайллу; был таким же расточительным, как он, страстным охотником, как он, а из этого, якобы делали вывод, что он должен быть слаб, как отец. Но мне так не казалось.
Прости меня, Боже, что подозреваю его, а, сдаётся мне, что епископ Збышек гневался на него и был зол именно за то, что, надеясь видеть его послушным и слабым, нашёл твёрдым и упрямым.
У нас доброго слова о короле нельзя было услышать. Я слушал и молчал, не смея защищать, потому что и так меня Литвином из-за выговора прозывали. Но что я чувствовал и как страдал, сам не зная почему, мне рассказать трудно.
Теперь епископ среди других заранее объявлял, что Казимир, наверное, захочет воевать с крестоносцами, что на это шляхта ему ни подкреплений, ни налога не даст, и что, наверное, дойдёт до имущества и даже до казны и костёльного серебра. Тут готовились оказать ему окончательное сопротивление.
Мало я имел в те годы сознательности и разума, но мне приходило в голову, что епископ был бы рад смелому выступлению короля, чтобы начать с ним войну.
Я не единожды вечерами, когда был наедине со старым Тенчинским, слышал, как ксендз Збышек ясно говорил:
— Его нужно обязательно сломить, иначе на клык возьмёт и ни Совета, ни нас, духовенство, не будет уважать. Так было поначалу со старым Ягайллой, когда, только что прибыв в Польшу, хотел тут править по-литовски и своему мазовецкому шурину дал землю, не спрашивая об этом никого. Но тогда мы притормозили его и позже должен был подчиняться. Упирается и этот молокосос, мы должны сломить его и до тех пор бороться с ним, пока не сдастся. Пока я жив, ни на шаг ему не уступлю; когда меня не станет, вы тогда помните, чтобы литовского ярма себе на шею надеть не дали.
Тогда старый Тенчинский всегда начинал рассказывать, как они стояли на страже свобод духовенства и привелегий рыцарства, и знали, что должны были охранять их как зеницу ока.
— Помните то, — прибавил ксендз, — что нас прижмут, а Церковь себе подчинят, минуя епископов… тогда и свобода для рыцарства кончится, а неволя начнётся. Вы должны защищать духовенство, а духовные — вас; иначе запрягут и будут вами пахать, как захотят, как на Литве и Руси.
В течение долгого времени в моём положении на этом дворе совсем ничего не менялось. Меня там считали чужим и бродягой; я ни к кому привязаться не мог, но имел тогда ту улиточную натуру, что, чувствуя опасность, прятал рога и закрывался в своей раковине. Служба не была тяжёлой, хотя постоянно на ногах. Я следил, чтобы мне никаких претензий предъявить не могли; впрочем, мало кто обращал на меня внимания и интересовался мной.
Почти все придворные епископа, краковяне или сандомирцы, преследуя меня Литвином, считая чем-то недостойным, отталкивали меня, так что я ни с кем не завязал дружбы.
Ксендза Яна я видел редко. Встретившись со мной на улице, мой добрый опекун останавливался, расспрашивал, утешал, потому что он, что в людских душах так хорошо умел читать, чувствовал, что у меня на том дворе шло не всё гладко. Жаловаться мне не давал, потому что, как сам был всегда улыбчивым и ангельского терпения, так и других к этой добродетели с радостью приучал.
В то время, как я уже писал, великое благочестие и святость жизни не только в Кракове, но и, по-видимому, по всему царили миру. Люди превосходили самих себя в Божьей службе, забывая о себе. У нас не было недостатка в таких мужах, о нескольких из которых я уже поведал, как о ксендзе Михале и о сапожнике Святославе. Но вдруг громыхнула весть, что появился такой святой муж, который огненным словом обращал толпы и вёл, куда хотел.
Этот святой человек в простой одежде, опоясанный верёвкой, проходил страны, а везде после себя оставлял как бы огненную дорогу. Люди бежали на его голос в новые монастыри ордена святого Франциска, к которому принадлежал и он, — шли на войну против язычников, совршали публичные покаяния. С папскими письмами, рекомендующими его, пробегал он так разные края, а одного дня епископу донесли, что он в Моравии гостил.
Тогда Збышек очень возликовал, складывая руки и крича, что его обязательно нужно привести в Краков, что будет писать письма и выпросит их у короля, а хочет видеть святого мужа здесь, где ослабленная вера, и разбудить её было необходимостью.
Действительно, о том итальянской монахе, сицилийце, которого звали Иоанном Капистраном, рассказывали чудеса.
Помню, что, когда о том зашёл разговор, а епископ очень восхищался, Колек, который был в покоях, осмелился заметить, что, не зная нашего языка, хотя бы был самым красноречивым, у нас его поймут лишь немногие избранные.
Ксендз Збышек его разгромил.
— Дух Святой даёт дар языков апостолам, но и людям, когда они этого заслуживают, даёт дар понимать даже непонятную им речь. Где-то происходят чудеса, если мы достойны, и у нас будут чудеса.
Епископ не имел тогда покоя из-за страха, как бы Иоанн Капистран не проехал Польшу; даже в канцелярии приказал составить к нему письмо, о котором позаботился сам, а потом побежал к королю, также требуя письма. А сделал это через королеву-мать, которая хотела расположить к себе епископа; таким образом, она уговорила сына, он послушал её, и отправили пригласительное письмо, которое повёз любимый капеллан
