Пролог - Наталия Репина
Неожиданно состав кончился. Затих звук. Алексей шагнул вперед, в траву между кустами – ноги сразу намокли – пробрался вперед, закрываясь локтями от цепляющихся веток, и оказался на насыпи. Осмотрелся. Вправо, где в отдалении еще виднелся хвост поезда, уходила блестящая на солнце линия рельсов. Слева, довольно далеко, он увидел коробочку станции с серыми полосками перронов. На противоположной насыпи, которая была значительно выше, стояли домики, по виду дачные. На склоне паслась белая коза; к ней бежали двое белобрысых детей: мальчик постарше и маленькая девочка – а за ними не спеша шла молодая женщина в ярком сарафане. У мальчика в руках был большой букет полевых цветов, которым он размахивал, очевидно желая напугать козу.
Алексей сделал еще несколько шагов вниз, а потом пошел в сторону ушедшего поезда – он заметил, что метрах в ста от него есть некое подобие туннеля, по которому можно перейти на другую сторону. Он почему-то решил разузнать, что это там, на другой стороне.
Вход в туннель преграждала большая лужа, через которую был проложен кирпичный путь, а в самом туннеле было грязно и гулко. Под ногами сочился ручей. На выходе тоже была лужа, но помельче, и ее преодолевать следовало по набросанным веткам. Алексей ступил на ветки, и нога тут же погрузилась в лужу. Впрочем, ноги все равно уже были мокрые.
Он выбрался на высокую насыпь, поднялся наверх, опять осмотрелся. Женщина с детьми ушли уже далеко, коза смотрела им вслед. Он пошел к домам. На крыльцо ближайшего вышла женщина с тазиком, выплеснула воду прямо под окно, в кусты шиповника, посмотрела на него, сделав от солнца руку козырьком, и опять ушла в дом. Он бесцельно пошел вдоль домов, все-таки в сторону станции, потом увидел небольшую улочку между домами и свернул в нее.
Он вспомнил, как в детстве один раз заблудился. Было лето, было жарко. Дождя давно не было, но в рытвинах неровной и глинистой дороги все еще стояла вода, оставшаяся от давнего ливня. В тот день было особенно жарко, и лужи подсохли. Их влажный верхний слой пошел живописными каракумскими трещинами, а в некоторых местах края высохших кусочков даже заворачивались наверх. На одном из них сидела очень красивая бабочка-махаон, желто-зеленая, с хвостами на концах крыльев. Махаон то лениво складывал свои огромные крылья, то медленно раскрывал их – как будто дышал. Алеша стал медленно приближаться, но махаон тут же снялся с места, легко и без всякого усилия, и перелетел на несколько метров вперед. Поймать махаона было мечтой теткиных подруг – все они ловили бабочек и собирали коллекции. Но махаон был редкостью, и некоторые знали его только по картинкам. Алеше было лет пять или меньше, но он как-то догадался, что обладание махаоном придаст ему исключительности в теткином окружении. И он стал красться опять. Как он собирается ловить махаона без сачка, он не думал. Поймается как-нибудь. Махаон опять снялся с места и опустился на землю в паре метров. Потом еще и еще. Он заманивал Алешу, как птица, когда уводит человека от своего гнезда. Подпускал, давал иллюзию, что сейчас, вот-вот, а потом улетал опять. В какой-то момент ему, видимо, надоела эта игра или этот приставучий мальчик, и махаон в последний раз всплеснул своими шикарными хвостатыми крыльями, потрепыхался над лужей и улетел, поднимаясь все выше и выше. Алеша проводил его взглядом и решил, делать нечего, идти домой. Но дома не обнаружил, дома кругом были незнакомые, даже не бараки. И вот тогда – не с того ли началось? – он уверенно зашагал в неизвестном направлении, как будто стараясь обмануть того самого невидимого и недоброжелательного наблюдателя, только и ждущего посмеяться над мальчиком, который не знает, куда идти. Более того: уж не тогда ли и возникла у него эта страсть – тоже начать следить за этим миром, который так недоброжелательно следил за ним, и тем самым увернуться от него.
Алеша уверенно пошел прямо, потом уверенно свернул между домами – улица очень напоминала ту, в которую сейчас свернул Алексей – потом еще куда-то свернул. Стоял звенящий жарой полдень; улицы были пусты. Он вышел к речке. Речка была в их округе только одна и звалась Синичка, но Алеша не узнавал конкретно этих Синичкиных берегов. Он пошел вдоль речки, но она быстро скрылась в кустах, где следовать за ней было невозможно. Тогда он пошел прямо по дороге. Около одного дома на лавочке сидел мужик с зажатыми в зубах гвоздиками и вертел порванный башмак. Он странно посмотрел на Алешу, что было, как он теперь понимал, вызвано удивлением, почему такой маленький мальчик ходит один, но для Алеши это как раз и был тот самый недоброжелатель, подозревающий, что дороги-то он и не знает, а значит, в целом говоря, обобщая, не вполне он уместный, некий не сочетающийся с нормальной жизнью мальчик. И он еще увереннее зашагал вперед, а потом, увидев узенькую улочку между домами, поскорее свернул туда, потому что уже начал уставать делать вид уверенного мальчика, и узенькая улочка неожиданно вывела его на широкую, по которой уже спешили навстречу ему мать, тетка и ее подруги.
Он не стал говорить им про бабочку.
Узенькая улочка тоже вывела Алексея на широкую. Обычная дачная улица, вереницы домов. Тут, под перекрестным огнем скучающих взглядов дачных жителей, скрытых занавесками, и вовсе не стоило растерянно топтаться на месте. Он быстро прикинул, в какую сторону улица длиннее – выходило, что опять придется идти от станции – и быстро зашагал, стараясь не смотреть по сторонам.
Какая-то не только моральная неловкость была во всем этом. Он почувствовал, что, несмотря на июльскую жару, его познабливает. Неприятно пересохло во рту. Он приложил руку ко лбу – лоб был горячий, но в такую жару это не обязательно могло быть температурой.
Одна и та же мысль крутилась в его голове все время, пока он бродил по всем этим улицам, насыпям и тоннелям. Мысль, вызванная его проговоркой, а если быть предельно честным, не проговоркой, а ехидным, вскользь, замечанием Мирры. Вот он, значит, кто. Амбициозный неудачник. А что, разве нет? Положа руку на сердце, поему он так рвался иллюстрировать Макавеева? Только ли из-за великолепных стихов? Отнюдь. Еще и из желания показать, что он – художник такого же уровня, как и Макавеев. Что не ниже, чем Макавеевские, стихи должны быть, так сказать, уровнем его разговора. Хорошо, если принять эту неуютную мысль и пойти дальше: а зачем ему
