Константин Коничев - Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине
Горохов долго молча таращил удивленные глаза на незнакомого ему скульптора, потом признался:
– Правда-то правда, но только правда твоя очень едка. Одно скажу – не плохой бы из тебя приказчик вышел, а потом, может, и купец.
– Благодарю, я лучше буду «молоточком по камушку постукивать». У наших холмогорских спина не гнется и язык не повернется ради обмана. В приказчики, в полотеры да в лакеи лучше грязовчан и ярославцев вам не найти…
Шубин снова взялся за резец. Купец, не ожидавший такого прямого и дерзкого разговора, поднялся с места.
Спесь с него была сбита. Он подошел вплотную к скульптору, похлопал его по плечу и сказал вежливым тоном, словно бы прося прощения:
– Милостивый государь, как вас, Федул Иванович, мы с вами разговор не кончили. Возьмитесь с меня фигуру смастерить, хоть из белого, хоть из красного камня. Против царицы Екатерины втридорога заплачу…
– То-то вот, – усмехнулся Шубин. – А я все-таки не буду на вас время тратить.
– Почему?! – уже повысив голос, возмутился Горохов.
Шубин спокойно ответил:
– Да потому, что именитость ваша и богатство к истории не имеют отношения, а что касаемо физиономии, то она весьма невыразительна и творческого вдохновения у меня не возбуждает. Обратитесь к другому мастеру, Гордееву, тот при Академии подвизается, возможно, он вас изобразит нагишом под Ахиллеса… Будьте здоровы…
Горохов понял, что человека с таким характером, как Шубин, рублем не прижмешь и не приголубишь. Он вышел на улицу не в духе, сел в карету, ткнул тростью в спину кучера и сказал сердито: – На Гороховую!..
Когда Шубин сделал бюст Екатерины и снова услышал похвальные речи о своей работе, он осмелел и решил свою близость ко двору императрицы использовать против недоброжелателей из Академии художеств. Он пришел в Совет Академии и сказал:
– Прошу прощения, господа советники, пастуха Эндимиона я не имею времени делать. Будьте добры экзаменовать меня на звание академика по имеющимся портретным работам, по бюстам, что сделаны для ее величества…
Так Шубин ответил на укоры, что он «простой портретный мастер». В Академии это поняли, и с его предложением молчаливо согласились, хотя многие навсегда затаили к нему зависть и злобу.
Пятнадцать месяцев Совет Академии решал, как не допустить Шубина в ряды избранных. Но диплом почетного академика Болоньи, растущая среди знатных персон слава талантливого скульптора вынудили петербургских академиков удостоить его звания академика.
Между Сенатом и Архангельской губернской канцелярией все еще продолжалась переписка о беглом черносошном крестьянине Шубном Федоте сыне Иванове. Но теперь придворного скульптора и дважды академика переписка эта уже отнюдь не беспокоила.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Веру Филипповну Кокоринову Шубин знал давно. В первые годы своего учения в Академии, когда в нижнем апартаменте была устроена выставка рисунков и жанровых статуэток, Федот подарил ей статуэтку «Валдайка с баранками».
С той поры прошло более десяти лет. Шубин успешно завершил художественное образование. Знатные вельможи при дворе Екатерины наперебой заказывали Шубину мраморные бюсты и барельефы. Работа над бюстами князя Голицына и самой Екатерины окончательно закрепила за ним славу лучшего русского скульптора.
Будучи скромным и немолодым холостяком (ему было уже за тридцать), Шубин не предавался бурным увеселениям. Среди распущенного придворного общества он выгодно отличался своей привлекательной внешностью и крепким поморским здоровьем. Его стали приглашать на балы, на обеды, на маскарады, куда собирался цвет петербургского общества. Дамы устремляли на него свои лорнеты, втихомолку осуждали его за неумение быть галантным в их обществе. Некоторые из них не отказались бы связать судьбу своих дочерей с этим красивым молодцом, но вся беда была в том, что для них Шубин был Федот, да не тот. Вот если бы ему дворянское титло да тысченок десять крепостных душ и свой особняк в Петербурге – тогда бы разговор был другой. Известный Шувалов, именитые Строгановы, Голицыны, Орловы, горные промышленники Демидовы и многие другие придворные господа, архитектор Кокоринов не чуждались знакомства с Шубиным. В близких приятельских отношениях он был с художниками-портретистами Левицким и Аргуновым и с архитектором Старовым, свояком Кокоринова.
Обольщенный славой и успехами в обществе, Шубин стал тщеславнее и, случалось, с удовлетворением говорил кому-нибудь из своих приятелей: А я, братец ты мой, был зван к его сиятельству на обед из тридцати блюд. Встретил там многих благородных персон…
В это время возобновилось более близкое знакомство Шубина с Верой Филипповной Кокориновой. Ей было двадцать два года. Держалась она просто, не гордо, не заносчиво. В будни одевалась без крикливости, в праздники – от моды не отставала. Когда случалось ей ехать на бал в Эрмитаж или на представление в театр, она хоть и без особого удовольствия, но в течение нескольких часов до выезда занималась своим туалетом. В гардеробе красного дерева у ней висели платья, шитые по французской моде. Они были различного цвета, и цвета их носили модные названия: «заглушенного вздоха», «совершенной невинности», «сладкой улыбки», «нескромной жалобы», были и другие цвета, соответствующие моменту и настроению. Выбрав подходящее платье, Вера Филипповна отдавала его прислуге утюжить, а сама тем временем делала модную прическу: поднимала волосы на четверть аршина над головой, подпирала страусовыми перьями – такая прическа называлась «а ля Шарлотта». Затем она пудрила свое пухленькое, со вздернутым носиком лицо, подводила сурьмой русые брови.
На пузатом комоде у Веры Филипповны, как и у всякой взрослой девицы, стояла заветная коробочка с зеркальной крышкой, наполненная тафтяными мушками различных размеров – от блохи до гривенника.
Когда она рассчитывала встретиться с Федотом Ивановичем, туалет ее был особенно тщателен. Вера Филипповна задумывалась тогда перед зеркалом, какую ей выбрать мушку, одну или две и как их разместить на лице. Мушки в те времена давали возможность без слов объясняться с кавалерами: мушка звездочкой на лбу означала величие; мушка на виске у глаза говорила о необыкновенной страстности; мушка на верхней губе означала кокетливую игривость, мушка на носу – наглость, мушка на щеке – согласие; под носом мушка – друг в разлуке; крошечная мушка на подбородке означала – «люблю, да не вижу…»
Собираясь в этот раз на бал к Демидову, Вера Филипповна украсила мушкой подбородок, это было не так заметно и подходило – «люблю, да не вижу», а чего «не вижу» – пусть сам догадывается.
На белоснежную шейку она в два ряда одела жемчуг; бусы из беломорского жемчуга спускались на грудь в вырез модного платья цвета «совершенной невинности». Башмаки с длинным носком в виде стерлядки сжимали втугую ее ноги. Наконец, оставалось спрыснуть себя розовыми «усладительными» духами, одеться в верхний фасонистый салоп и, можно сесть в санки, запряженные парой лошадей. Санки у брата Веры были не хуже, чем у других персон. Снаружи отделанные позолоченной бронзой, изнутри обитые синим бархатом, санки закрывались медвежьей полостью. Два узких железных полоза сходились над передком вплотную конусом и завершались позолоченной медвежьей головой. В кольцевидные уши медвежьей головы просовывались кручёные из тонких сыромятных ремешков вожжи. Сбруя на откормленных лошадях блестела начищенной медью.
Вера Филипповна уселась в санки рядом с братом, слуга заправил медвежью полость, кучер щелкнул хлыстом, крикнул: «Побе-ре-гись!», кони рванули с места и опрометью понеслись туда, где около пышного особняка стояло множество экипажей, а около них разгуливали кучера и важные форейторы – умелые мастера править самыми бойкими лошадьми. В окнах барского дома обилие света от множества зажженных люстр. Гремела музыка. В нижнем этаже в раздевальне сутолока.
По лестнице сбегает разрумяненный Федот Шубин, на голове волосы буклями, из прорези черного бархатного камзола блестит золоченый эфес шпаги. Он улыбается, целует руку Веры Филипповны и кланяется ее брату, а ей, своей возлюбленной, помогает снять салоп. Затем они поднимаются по лестнице в зал, переполненный блестящей публикой.
Балы и маскарады в дворянских и княжеских особняках устраивались нередко. Шубина тянуло сюда не столько веселье, сколько желание чаще встречаться с Кокориновой. Он постепенно стал чуждаться не только Гордеева, с которым определились враждебные отношения, и все реже и реже стал бывать в Академии.
Как-то возвращаясь от Демидовых с бала, они, доехав до Дворцовой набережной, отпустили кучера, а сами решили пешком прогуляться до Академии художеств, где временно после пожара проживало семейство Кокоринова.
Над городом стояла белая петербургская ночь. Розовел солнечный восход, золотом горел крест на шпиле колокольни Петропавловского собора. Шубин и Вера Филипповна шли, не спеша, рука об руку, любуясь на розовеющую поверхность Невы. Улицы были почти безлюдны. Редко проходил запоздалый пешеход, еще реже, гремя подковами, проезжала ночная стража. Шубин и его спутница тихо беседовали и время от времени, останавливаясь, осторожно, украдкой, целовались.
