Лидия Либединская - Последний месяц года
«Кровь на снегу, невинная кровь…» — пронеслось в разгоряченном мозгу Рылеева.
И он ответил задыхаясь:
— Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади, но он не явился! По моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые сегодня, в этот несчастный день, случились. Я виноват, что поверил предателю! Виноват! — выкрикнул Рылеев, и слезы потекли по его щекам.
— Какой Трубецкой? — не веря своим ушам, переспросил Николай Павлович. — Князь Сергей Трубецкой? Он тоже член общества? Или никакого общества нет?
— Общество существует! Цель его — добиться конституции.
Николай Павлович побледнел и, откинувшись на софе, долго молчал. Потом заговорил. В голосе его звучало недоумение, обида, забота — император был незаурядным актером.
Рылеев слушал его речь с изумлением и боялся поверить в искренность его слов, и не мог не верить — такой она была взволнованной, исполненной сочувствия. А тут еще в бледно-серых царских глазах блеснула предательская слеза.
— Зачем бунт? — говорил император. — Надо было представить мне требования. Я вступаю на престол, имея целью дать России конституцию! Я желаю ряда преобразований. Освобождение крестьян? Конечно! Еще покойный брат Александр Павлович желал этого… Убавить солдатам срок службы? О, да это целая программа?! Я должен знать ее. Ведь речь идет о благе России…
Он говорил и говорил о том, что желает одного — благоденствия родине. А для этого ему, царю, надо знать, чего хочет молодежь. Он не виновных ищет, он желает помочь им оправдаться. Рылеев должен все чистосердечно открыть ему. И прежде всего — не ожидается ли еще бунт? Или мало Рылееву сегодняшней крови?
Рылеев слушал его, потрясенный до глубины души.
Все напряжение, все отчаяние минувшего дня готово было выплеснуться из души его. Так хотелось верить, что существует на свете добро, справедливость, честность. А вдруг новый царь добр, справедлив, честен? Вдруг довершит он то, что не удалось им?
— Возможно что на Юге… — пробормотал Рылеев. — Около Киева в полках существует общество… Трубецкой может пояснить.
В застланных фальшивой слезой глазах Николая мелькнули жестокость, страх. Царь резко встал и подошел к арестованному.
— Не отчаивайся, Рылеев, — проговорил он с дрожью в голосе. — Ведь главный заговорщик ты?
— Я, я! Я один во всем виноват! Прошу пощадить молодых людей, вовлеченных мною в общество… Дух времени — такая сила, перед которой они не могли устоять. Казните меня одного, а их отпустите!
— У тебя чувствительное сердце! — воскликнул Николай и театральным жестом прижал к груди голову Рылеева. Он достал из кармана носовой платок и отер ему слезы. — Не тревожься за своих друзей. Никто не будет обижен, а невинные вернутся домой…
Он задал арестованному еще несколько вопросов и милостиво распорядился:
— Поди поговори подробнее с генералом Толем, он мне доложит…
Рылеев повторил просительно:
— Простите моих друзей, я один виноват, один…
— Забудь их, — размягченным голосом сказал Николай Павлович. — Считай, что теперь твой единственный друг — это я!
Рылеев с недоверчивой надеждой смотрел на царя. По честности своей натуры он не мог представить, что весь этот разговор — хорошо разыгранный спектакль.
— Никто не будет обижен! — твердо сказал император и сделал знак рукой, давая понять, что разговор окончен.
В соседней комнате Рылееву развязали руки. Расправляя затекшие пальцы, он опустил голову на ладони. Ему дали перо и бумагу.
Он написал первое свое показание.
Допрос был краток. После полуночи Рылеева доставили в Петропавловскую крепость. В записке коменданту крепости Николай Павлович собственноручно написал:
«Присланного Рылеева посадить в Алексеевский равелин, не связывая рук, без всякого сообщения с другими; дать ему и бумагу для письма, а то, что будет писать ко мне собственноручно, мне присылать ежедневно. Николай».
Рылеева втолкнули в камеру № 17. Пахло плесенью и сыростью. Света не было. Только высоко под потолком в окне ярко светила луна, и черные прутья чугунной решетки четко выделялись на белом от падающего снега петербургском небе.
Тяжело зазвенел ключ в замке. Рылеева заперли. Он ощупью нашел жесткую койку и без сил повалился на нее.
Глава десятая
В Черниговском полку
25 декабря 1825 года в доме полковника Густава Ивановича Гебеля был веселый бал.
Утром полк присягал новому императору Николаю Павловичу. Правда, солдаты произносили слова присяги нехотя, а некоторые даже стояли в полном молчании с неподвижными и мрачными лицами. Офицеры открыто высказывали свое негодование, глухой ропот сопровождал каждое слово священника, читавшего текст присяги. И погода была не праздничная — сумрачная, ветреная, с колючим снегом…
— Сколько будет их, этих присяг?! — с неудовольствием спрашивали офицеры друг друга.
— Бог его знает! Ни на что это непохоже… Сегодня присягай одному, завтра другому, а там, может быть, и третьему…
Гебель все это слышал, и сердце его от страха проваливалось в пятки.
Стараясь отогнать мрачные предчувствия, он благостно молился, истово повторял слова присяги, надеясь своим усердием возбудить верноподданнические чувства в солдатах и офицерах.
Но как бы там ни было, присяга прошла благополучно. Полк распустили по квартирам. Офицеры, городские жители и окрестные помещики были приглашены на бал к Гебелю.
Гремит музыка, разносят шампанское. Густав Иванович не ходит, летает по зале. Дамы и кавалеры кружатся в танцах. В зале жарко от множества горящих свечей, все блестит, мерцает, переливается… Даже старики расшевелились, вспоминая молодость. Весело, очень весело!..
Вдруг дверь в залу широко распахнулась. На пороге стояли два жандармских офицера. Они внимательно оглядывали зал, искали кого-то глазами.
Мгновенно погасло веселье. Смолкла музыка, все остановилось, застыло. Прошло несколько безмолвных мгновений, но казалось, что тишина эта длится часы. Один из жандармов решительно направился к Гебелю.
— Вы командир Черниговского полка?
Гебель молча кивнул головой. Его перепуганное лицо стало багровым.
— Имею к вам важные бумаги!
— Прошу в кабинет… — пролепетал Гебель.
Они торжественно прошествовали через залу и по темной дубовой лестнице поднялись на второй этаж, в кабинет Густава Ивановича. Гебель шел, еле передвигая от страха ноги. Споткнувшись о белую медвежью шкуру, устилавшую пол кабинета, он тяжело опустился в кресло.
Жандарм протянул ему пакет. Трясущимися пальцами Гебель взломал сургучные печати, разорвал пакет и прочел:
«По воле государя императора покорнейше прошу, ваше сиятельство, приказать немедленно взять под арест служащего в Черниговском полку подполковника Муравьева-Апостола с принадлежащими ему бумагами так, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под строжайшим присмотром в С.-Петербург прямо к его императорскому величеству…»
Не говоря ни слова, Гебель спустился вниз. Жандармские офицеры неотступно сопровождали его. Снова молча прошествовали они через залу.
В прихожей денщик торопливо накинул на Гебеля шинель.
Выйдя на крыльцо, Гебель громко объяснял кучеру, как проехать к дому Сергея Муравьева-Апостола, потом сел в сани, на которых приехали жандармские офицеры, и лошади, фыркнув, взяли с места. Завизжал под полозьями снег, полетела ледяная колючая пыль…
* * *Михаил Павлович Бестужев-Рюмин не мог уснуть в этот вечер. 13 декабря в Тульчине был арестован Пестель. Пока никого из членов Южного общества больше не трогали, но все понимали, что аресты могли начаться каждую минуту. Из Петербурга известий не было…
На днях Бестужев-Рюмин получил письмо из Москвы от отца: скончалась матушка. Мама, мама, как пусто и трудно без тебя на земле…
С Катрин тоже все тревожно. Они давно не виделись, и сейчас, когда он думал о ней, ему начинало казаться, что она стала холоднее к нему, что слабела ее решимость соединить с ним свою судьбу. Верно, правду говорят: с глаз долой, из сердца вон!
Последнее время начальство косо смотрело на его разъезды, и ему не удавалось выбраться в Каменку. Даже в Москву не пустили с отцом повидаться, утешить старика.
Впрочем, в Москву, может быть, еще удастся съездить. Третий день как уехал Сергей Иванович Муравьев-Апостол в Житомир хлопотать об отпуске для Бестужева-Рюмина. Вместе с Сергеем Ивановичем поехал и брат его Матвей Иванович. Михаил Павлович с нетерпением дожидался их возвращения. Какие-то вести привезут они?
Конечно, Бестужев-Рюмин стремился в Москву не только затем, чтобы свидеться с отцом. Дела общества требовали встречи с московскими товарищами по обществу. Пестель арестован. Дальше медлить нельзя, и Муравьев-Апостол предложил немедленно начинать действия, а это значило, во что бы то ни стало надо связаться и с москвичами и с северянами.
