Томазо Гросси - Марко Висконти
— Гм, ваши подвиги? Надо было ему сказать, что самый славный ваш подвиг еще впереди. Что же до его предложения, то он не так уж глуп. Ему хотелось бы убрать вас отсюда, а то он так и живет в вашей тени. Это и слепому видно.
Марко улыбнулся, а затем сказал:
— А знаешь, что приходит мне в голову, когда я думаю об этом?
— Нет, а что?
— Заманить его в его же собственную ловушку: я поехал бы в долину Ньеволе, как он хочет, привлек бы на свою сторону этих восемьсот копейщиков, которые за меня пойдут в огонь и в воду (тут мой племянник не ошибся), уплатил бы им из своего кармана. А ты здесь устроил бы переворот. А когда Баварец пойдет сюда на помощь своему ставленнику, тут-то я и ударю со своими восемьюстами копейщиками из Черульо и всеми теми, кого наберу тем временем в Тоскане.
Лодризио вскочил, восклицая:
— Братец, да ведь это же золотые слова! Давайте и вправду сыграем с ним такую шутку!
— Ладно, — сказал Марко, — при удобном случае мы еще об этом потолкуем. Мне тоже кажется, что тут можно кое-чего добиться, но сегодня вечером я не хочу больше говорить о серьезных вещах. До завтра.
— Говорю вам, это чудесная мысль, — продолжал тем не менее Лодризио, направляясь к выходу. — А как бы повлиял на переговоры с Флоренцией такой поворот, что вы в Ньеволе встали во главе восьмисот копий!
— Кстати, о Флоренции, — сказал Марко, чтобы покончить с этим разговором, — ты мне напомнил, что нынче ночью мне надо еще написать Флорентийской сеньории []. Да будет с тобой благословение божие, братец.
— До свидания, — ответил Лодризио и удалился.
Оставшись один, Марко еще некоторое время взволнованно мерил комнату шагами. Иногда он качал головой и жестикулировал, словно хотел отогнать какие-то назойливые мысли. Наконец он решительно остановился и сказал вслух, словно приказывая самому себе: «Надо написать Флорентийской сеньории». Затем он снял шпагу, чтобы она ему не мешала, и хотел повесить ее на стену, но, взявшись за рукоятку, увидел дар Биче — полученную от нее ленту, которую он повязал вокруг эфеса. Одно мгновение он смотрел на нее, а потом почти гневно отвел глаза. Подойдя к столу, он взял кусок пергамента, открыл чернильницу, обмакнул перо и, заметив, что оно пишет толсто, принялся его чинить. Он вертел его так и эдак, расщепил и снова подрезал; голова у него кружилась. Однако спустя немного времени он словно очнулся от сна и ощутил жажду деятельности. Он отбросил истерзанное перо, которое с удивлением увидел у себя в руках, взял новое, быстро зачинил его и принялся писать:
«Достопочтенным и ученейшим мужам Флорентийской общины, ревностным и славным друзьям шлет Марко Висконти свой искренний привет».
Поставив точку, Марко откинулся на спинку, поднял глаза к потолку и принялся обдумывать фразы, которыми хотел начать письмо. Однако рука его больше не тянулась к перу, взгляд не отрывался от потолка, а дело не двигалось вперед. Наконец он обеими руками резко отодвинул докучное письмо, встал, хлопнул ладонью по лбу и принялся расхаживать по комнате, говоря сам с собой:
— Разве я и раньше не знал, что она похожа на Эрмелинду? Ведь мне об этом и писал и столько раз говорил Отторино!.. Вот пустая голова!.. Даже голос точь-в-точь ее!.. И улыбка, и осанка, и взгляд!.. Бедная голубка! При виде ее, при звуке ее голоса мне показалось, что вновь ожила моя юность, мои давние надежды. О, как далеки те времена! Тогда тлетворный дух беззакония еще не запятнал моего сердца… Достаточно было Эрмелинде спеть песню, чтобы весь мир мне улыбался, чтобы в каждом я видел друга… А потом? Сколько страданий и сколько гнусностей! Я сам за это время запятнал себя грязью, я сам упивался кровью! А мне казалось, что я рожден не для этого… Биче! Какое прелестное имя!.. — Тут на лице его появилась злая и презрительная усмешка, словно он поймал своего подчиненного на каком-то постыдном деле. — И это ты? — продолжал он. — Это ты, тот самый Марко, от которого пол-Италии с трепетом ждет решения своей судьбы? Марко, которого не сломили долгие годы страданий и тяжелых испытаний? Как? На пороге великого и туманного будущего, навстречу которому ты дерзко идешь, ты еще можешь мечтать о какой-то девчонке?.. Что сказал бы Лодризио, этот злой насмешник? Ну да ладно! Пусть рассеются проклятые тучи и полным светом вспыхнет моя звезда… Да, я так хочу!
Снова обратившись к начатому письму, он уже не выпускал пера из рук и не отрывал глаз от пергамента до тех пор, пока не исписал мелким почерком четыре больших листа, а после этого отправился спать, и голова его была полна гвельфами и гибеллинами, папой и императором, интригами и сражениями…
Вернувшись через несколько дней из Павии, куда он ездил для совещания с заговорщиками, Отторино предстал перед своим господином с твердым решением признаться ему во всем и умолять его не гневаться на него за то, что он выбрал Биче в невесты. Но при первом же взгляде на насупленное, угрюмое, хмурое лицо Марко вся его решимость исчезла. Юноша рассказал о том, что было связано с делами, ради которых он был послан в Павию. Затем он перешел к графу дель Бальцо, использовав в качестве предлога недавний спор последнего с одним монахом о незаконности низложения папы Иоанна. Это был долгий, яростный спор, в конце которого монах пошел на попятный и наконец согласился с мнением графа, отчего тот очень возгордился.
В глубине души Марко посмеивался, слушая рассказ о событии, которое он сам же подстроил с помощью одной хитрой уловки. Тут будет уместно рассказать нашим читателям, что после приезда графа дель Бальцо в Милан Марко, желая привлечь его на свою сторону, позаботился о том, чтобы в его доме постоянно бывали знатные рыцари и ученые, которые вели споры на злободневные темы. И дабы не оставлять графа, вооруженного только латынью, которая была не бог весть какой опорой, лицом к лицу с более сильными противниками, он втихомолку подсылал к нему нескольких могучих помощников, среди которых был и наш старый знакомый, адвокат, защищавший лимонтцев, и эти помощники доблестно приходили на выручку хозяину дома всякий раз, когда замечали, что он начинает сдавать.
Представьте себе, как радовался граф, какой спесью он надувался оттого, что мог целыми днями произносить речи перед внимательными и почтительными слушателями и вести подобные споры.
Раз уж мы заговорили об этих беседах, надо сказать читателю по секрету еще об одном обстоятельстве. Чаще всего победа в спорах определялась не благодаря доводам главного оратора, а благодаря гораздо более веским и убедительным доводам, которые содержались в письмах, приходивших из Тосканы. В них сообщалось, что антипапа Пьетро да Корвара оставлен почти всеми, а влияние папы Иоанна, наоборот, все больше возрастает. Другой аргумент, более личного свойства, коренным образом менявший воззрения и чудесным образом убеждавший даже самых упрямых, исходил из всегда открытой и неистощимой казны Марко. После такого умело купленного раскаяния обращенный, если это был человек, разбиравшийся в догмате веры и прочих материях того же рода, нередко попадал на званый вечер в дом графа дель Бальцо. И там, долго отстаивая перед хозяином давно уже преданные им принципы, он под конец делал вид, что сдается под напором его аргументов, увлекая своим примером других простаков.
Для той эпохи, когда жестокость и грубость расцветали гораздо более пышным цветом, чем хитрость, это была весьма тонкая игра. В наши же дни, когда люди настолько изощрились в искусстве подставлять ножку своим ближним, подобная уловка показалась бы нелепостью или невинной шуткой для девиц и младенцев.
Но вернемся к Отторино, который упомянул про графа только для того, чтобы как-то перейти к разговору о его дочери. Рассказав о поражении монаха, он заметил, что на лице Марко отразилось удовольствие, причину которого мы объяснили выше. Это была мимолетная удовлетворенная улыбка, вызванная тем, что ему так удалась его хитрость. Отторино заметил ее и приободрился. Но Марко тотчас же нахмурился и сказал ему с плохо скрываемой насмешкой:
— Когда я был таким же мальчишкой, как ты, я действовал больше копьем и мечом, говорил о лошадях и турнирах, а ты все трешься около священников и разговариваешь о папах и законах!
— Послушайте, — отвечал юноша, слегка смущенный, но все же довольный возможностью как-то перейти к нужному ему разговору, — граф только что приехал в Милан, он был со мной очень любезен… да, по правде говоря, и его семья… — Тут он запнулся, так как заметил, что на лицо его собеседника легла мрачная тень. «Вот не повезло! — подумал он. — Наверное, я что-то не так сказал, а он чем-то недоволен!» Он попытался перевести разговор на другую тему, но не смог избежать некоторого замешательства, как всякий человек, которому приходится подыскивать другие слова, чтобы не стоять с глупым видом как раз в тот момент, когда на языке у него уже вертится готовая фраза, а он должен ее переделывать.
