Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

Влюбленные парочки больше не могли безопасно прогуливаться по ночному городу, боясь нападения, которое для женщин оканчивалось, как правило, насилием, а для мужчин — побоями и грабежом.

Может ли это называться «милосердным и мудрым правлением»? Достойно ли такое поведение сына Аполлона, императора, призванного стать «душой» империи, так как, согласно взглядам Сенеки, Вселенной руководит душа, а император — ее воплощение? И люди, эти непокорные скоты, должны ему повиноваться, как тело повинуется душе?

Сенека не спорил со мной.

Он продолжал сочинять трактат «О милосердии», посвященный Нерону и предназначенный служить императору зеркалом, глядя в которое тот будет учиться властвовать собой и постигнет самую великую науку — быть мудрым и справедливым правителем.

Впрочем, некоторые действия императора, одобренные сенатом, как, например, строительство набережной между портом Остии и Римом для удобства разгрузки и доставки зерна, раздача населению хлеба и денег, запрет на кровавый исход поединков, — разве они не доказывали, что император вовсе не глух к мудрым советам и стремится стать добрым правителем? Необходимо, продолжал Сенека, сравнивать Нерона с его предшественниками — с Калигулой, ослепшим от безумия; с Клавдием, сгубившим за пять лет правления больше народу, чем любой другой правитель.

А что серьезного можно предъявить Нерону? Он с уважением относится к сенату. Он милостив и не любит наказывать. Он с удовольствием поет и играет на кифаре. Это что — доказательство безумия? Или злоупотреблений?

Он приблизил к себе Терпла, самого популярного музыканта, искусного кифареда, и может часами сидеть возле него, слушая, учась, повторяя. Ложась спать, он кладет на грудь свинцовую пластину, чтобы сохранить голос. Запретил подавать на стол фрукты и блюда, которые считает вредными для певца. Принимает специальные ванны и использует рвотное, чтобы облегчить тело и очистить горло.

Все перечисленное вовсе не говорит ни о сумасшествии, ни о неправедности, но свидетельствует о любви к прекрасному в человеке, которому едва минуло девятнадцать лет, и который сам хотел бы выступать на сцене, поскольку, как он говорил, «чего никто не слышит — того никто не ценит».

Здесь я прервал Сенеку и напомнил о ночных вылазках его ученика, о насилии и разврате, которым он предавался в компании Акты и двух своих приятелей с безволосыми телами, Отона и Клавдия Сенециона.

Понизив голос, ибо во дворце даже у стен есть уши, я вспомнил о том, как Нерон обесчестил Британика, как развлекался со своей матерью на носилках, неоднократно попирая запрет кровосмешения.

Сенека долго молчал, упершись локтями в стол и сцепив пальцы под подбородком.

— Мудрец довольствуется тем, что ему предлагают, — сказал он наконец.

Я не сдавался. Как мог Сенека говорить и писать, что Нерон — солнечный император, сын Аполлона, равный фараонам, этим богоподобным властителям, историю которых Сенека изучал в Египте и о чьих подвигах и величии рассказывал Каэремон?

Сенека поднял руки в знак того, что имеет право на собственное мнение.

— Надо служить людям, — бормотал он, — и, следовательно, долг философа состоит в том, чтобы служить молодому правителю, помогая ему стать более мягким. Мудрец обязан понимать, что человек рожден для действия, но при этом должен сохранять свободу мысли и мнений.

Он наклонился ко мне, лампа осветила его лицо, изборожденное морщинами — отметинами, оставленными мучившими его вопросами.

— Я говорил тебе, что стараюсь смягчить нрав Нерона, — снова начал он. — Но я отдаю себе отчет, что он жесток и отвратителен. И боюсь, что, отведав человечьей крови, этот кровожадный лев снова обретет свою природную жестокость. Что тогда я смогу сделать? Что станется со мной, с моими друзьями и с тобой, Серений?

Его руки в желтом круге света словно рисовали узор, оплетавший каждую фразу, произнесенную вполголоса, иногда так тихо, что ее едва можно было расслышать.

— Я тебе никогда не рассказывал о своем сне, Серений… Когда я вернулся из ссылки и узнал, что Агриппина хочет, чтобы я был рядом с Нероном, учил и воспитывал его, я каждую ночь просыпался от одного и того же сна. Мне снилось, будто я подхожу к молодому принцу, лица которого не вижу. Я приветствую его. Он поворачивается, и я вижу, что это не Нерон, а император Калигула, и он говорит мне: «Я хочу твоей смерти, Сенека, я хочу твоей смерти!»

Сенека поднялся, исчез во мраке комнаты, и только голос его обрел мощь.

— В первую ночь я больше не мог заснуть. Потом этот сон стал все меньше тревожить меня. Я ведь никогда не верил в вещие сны, Серений. А вот в бессмертие души верю. Так зачем бояться смерти? Лишь плоть обречена на гниение.

Он подошел и положил мне руки плечи.

— Любой властитель может превратиться в Калигулу, я это знаю. Но ни один из них, даже превратившись в безумца, в чудовище, не может совладать с человеческой душой.

Что за душа была у Нерона? Этот вопрос мучил меня.

Душа человека, не достигшего двадцатилетия, колеблющегося между добром и злом, между милосердием, которому учил Сенека, и жестокостью, к которой его толкали инстинкты? Или душа чудовища, созданного богами, чтобы мучить людей, подчиненная его желаниям, порокам, прихотям и злобе?

Мне казалось, что, скорее, вторая, гнусная, расцветавшая с каждым днем все более пышным цветом.

Лицо и тело Нерона менялись, его улыбка превращалась в гримасу, лицемерное выражение лица портило изящные черты, живот округлялся, а ноги становились все тоньше. Его взгляд был то бегающим, то странно неподвижным, словно он выбирал новую жертву. Он подносил к правому глазу ограненный изумруд, чтобы усилить остроту зрения, ослабленного близорукостью, и тогда он становился похожим на какое-то злое божество. Император передвигался лишь в сопровождении гладиаторов и центурионов, как будто был не в силах побороть страх.

— Он трус, — сказал я Сенеке. — Смерть держит его в своей власти. Разве он может вести себя как свободный человек? Помнишь, ты говорил, что не быть рабом страха может лишь тот, кто не боится смерти. Нероном руководит ужас. Взгляни на его лицо!

Однако, по мнению Сенеки, смертная тоска и поведение Нерона вполне объяснимы.

Агриппина не отказалась от своих притязаний. После смерти Британика она переключилась на Октавию, его сестру и супругу Нерона. Она утешала девушку, восстанавливая ее против императора. По Риму пошел слух о новом заговоре. Агриппина собирала деньги для подкупа преторианцев. Объединяла вокруг себя центурионов, трибунов, аристократов, враждебных Нерону. Я видел, как он, втянув голову в плечи, нервно потирая руки, выслушивал осведомителей, нашептывающих ему имена участников заговора Агриппины. В их числе был некий Рубеллий Плавт, известный среди философов-стоиков. Это был высокий человек с уверенной походкой, гордый своим происхождением, которое он вел от Августа. Среди его предков был император Тиберий. Это был возможный соперник Нерона, и поговаривали, что Агриппина раздумывает, не выйти ли за него замуж, чтобы сделать его претендентом на трон.

Еще был Фауст Корнелий Сулла Феликс, потомок Помпея, Сциллы и Августа, служивший консулом и женившийся на Антонии, одной из дочерей императора Клавдия. Он также мог рассчитывать на трон.

Опасность соперничества, раскола империи, гражданской войны по-прежнему была сильна.

Я допытывался у Сенеки: какой же тогда смысл в смерти Британика, которую он оправдывал тем, что она якобы кладет конец распрям между претендентами на власть, подрывающим могущество империи?

— Верхушка власти — это гнездо скорпионов, — отвечал он. — И эти твари постоянно размножаются. Самых опасных надо давить.

Нерон выжидал. Очевидно, он готовился их раздавить.

Небрежным жестом он отослал доносчиков. Глухим голосом приказал отменить вооруженную охрану — ликторов и германцев, которые были выделены Агриппине. Пусть его мать выставят из дворца, пусть она живет где-нибудь подальше, пусть ее лишат всех почестей, пусть пригрозят ей судебным преследованием, прибавил он. И вдруг пронзительно завопил:

— Я хочу, чтобы она меня боялась, чтобы знала, что император — я, и могу все, что захочу!

Он отправился к ней. Сопровождавшие его центурионы с обнаженными мечами выглядели так угрожающе, будто шли на приступ и были готовы к кровопролитию. Несмотря на это, испугать Агриппину им не удалось. Она твердо шла навстречу, вынудив солдат попятиться. Улыбалась Нерону, которому пришлось ее обнять и отступить вместе со своим войском.

Женщину, выносившую в своем животе сына, чья душа день ото дня становилась все чернее, могла победить только смерть.

Сможет ли сын поднять руку на мать? На женщину, которая вдобавок была его любовницей? Не говоря уже о том, что Агриппина великолепно знала всю технологию отравлений. Она первая прибегла к услугам Лукусты, убийцы в черном плаще, и, скорее всего, запаслась противоядием от любой отравы. Убить ее будет непросто.