Нодар Думбадзе - Не бойся, мама!
– Медвежонок! – вырвалось у меня. Я выпустил из рук автомат и всем телом навалился на медвежонка.
– Осторожно! Внимание! – крикнул Чхартишвили, заслонив собой безоружного писателя.
Из берлоги вылезла медведица-исполин. Одуревший от дыма зверь шатался, дергался, мотал головой. Почувствовав свет и чистый воздух, медведица успокоилась, присела, потом стала на задние лапы, вытянулась, глубоко вздохнула и огляделась. И тут произошло неожиданное.
– Уа-а-а! – взревела медведица страшным голосом и, колотя себя лапами по голове, бросилась к окровавленному телу медвежонка.
– Ау-у-у! – завыли собаки, бросаясь вперед.
– Танго, назад! – заорал Пархоменко, но было уже поздно. Взбешенный зверь в мгновение ока растерзал собаку. От несчастной Танго остались одни клочья…
– Тра-та-та! – прокатилась короткая очередь. Медведица подскочила, словно ужаленная, потом пошатнулась и рухнула рядом со своим дитятей…
…Я не видел, как свежевали тушу медведя, как собирали по кускам то, что еще полчаса тому назад было собакой Танго, не слышал, как Зудов отчитывал Пархоменко. Оглушенный и онемевший, я сидел под деревом, одной рукой прижимая к груди дрожащего медвежонка, а другой гладил по мокрой голове прикорнувшего рядом Щербину. Щербина плакал.
– Счастье наше, что все кончилось благополучно! – раздался за нами чей-то веселый голос.
– Вот именно! – подтвердил другой.
Я нагнул голову. По голосам я их не узнал, а видеть этих «счастливых людей» мне не хотелось…
Возвращаясь на заставу, мы прошли мимо дома Феридэ. Она стояла на балконе.
– Что это?
– Это медвежонок, Феридэ!
– Откуда он взялся?
– Утром поймали.
– Кто тебе сказал мое имя?
– Сам узнал.
– Всю ночь село не спало. Стреляли. И все из-за этого малыша?
– Да, из-за него.
– Отпустили бы его.
– Куда?
– К матери… Не смотри на меня такими глазами, Джакели!
– Откуда ты знаешь мою фамилию?
– Все тебя так зовут… Медвежонок не кусается?
– Пока нет.
– Как его звать?
– Пока никак.
– Как назовешь?
– Мерабчиком!
– Почему Мерабчиком?
– Не знаю… Красивое имя – Мераб…
– Сказала тебе – не смотри на меня так!
– Как так? Я на всех так смотрю.
– Врешь!
– Может быть. Почему тебя давно не было видно, Феридэ?
– Потому, что ты вместо границы смотришь на меня!
– Разве это плохо?
– Плохо!
– Почему?
– Потому. Нельзя!
– А можно прийти к тебе?
– Ты с ума сошел?
– Нельзя?
– Нет, конечно!
– Почему?
– Я не хочу!
– А если хочу я?
– Что ты хочешь?
– Посидеть, поговорить с тобой…
– О чем?
– О чем-нибудь.
– Нельзя. Я вдова, а ты… Ты моложе меня. С чего ты взяла?
– Я все знаю… Тебе девятнадцать лет… У тебя нет родителей… Ты не попал на медицинский… Ты ходишь на почту, а писем от твоей девушки все нет и нет… У Али Хорава мандарины воруешь… Правильно?
– Откуда ты узнала все это? – Птичка рассказала.
– А птичка не рассказала о том, что ты мне очень и очень нравишься?
– Ты глуп!
– А это тебе откуда известно?
– Об этом я сама догадалась!
– В следующее воскресенье я не пойду в город. Я весь день проведу у тебя.
– Говорю тебе – ты глуп!
– Приду!
– Только попробуй!
– Приду!
– Не посмеешь! И не смотри на меня такими глазами! Смотри так на городских девчат!
– Какими такими глазами, Феридэ? Я же ночь не спал!
– Ладно, иди!
– До свидания, Феридэ!
– Иди, иди, ухаживай за своим медвежонком!
Феридэ покинула балкон и скрылась в комнате. Я стал спускаться вниз по тропинке. Ребята были уже далеко впереди. Согревшийся Мерабчик сладко спал на моей груди и с упоением посасывал мой большой палец.
«Дорогой Саргис!
Вот уже месяц, как я на границе. Когда вы провожали меня… Впрочем, расскажу-ка, брат, тебе все по порядку…
Поезд Тбилиси – Батуми, словно старик астматик, останавливается на каждом шагу – в Дидубе, Мцхета, Дзегви, Гори, Скра, Агара, Карели, Хашури – и так до самого Батуми. Стоит, стоит, потом вдруг рванет так, что на верхних полках не останется ни одного чемодана, пробежит немного, опять станет…
В купе было трое (четвертого, который до самого Кобулети не проронил почти ни одного слова, я не считаю): я, некая дама, сменившая в пути восемь халатов, и молодой лысый человек – как потом выяснилось, председатель одного из колхозов Батумского района, весьма остроумный и приятный собеседник.
Лысый начал с дамы.
– Вы в Батуми едете? – спросил он.
– Да, в Батуми. Люблю море поздней осенью. Народу мало, тишина, спокойствие, – охотно ответила она.
– В таком случае вам следовало поехать туда в январе. Зимой, знаете, на море вообще никого нет.
Дама подозрительно взглянула на лысого, но лицо его выражало такое простодушие и даже наивность, что дама успокоилась.
– А вы куда? – обратился лысый ко мне.
– И я в Батуми.
– На отдых?
– Нет, на военную службу, в армию.
– Вы? В армию?! – воскликнул председатель.
– А что в этом такого?! – удивился я.
– Ну, знаете!.. Может, началась война? Так вы скажите прямо!
– Так я же иду не воевать…
– Афанасий мое имя! – подсказал лысый. – А как ваша фамилия?
– Мдинарадзе. Владимир Мдинарадзе. Писатель, – отрекомендовался я, подчеркнув последнее слово.
– Что вы говорите! Я принял вас за шофера!
– Нет, я писатель.
– Очень, очень приятно! Значит, это вы писатель Мдинарадзе?
– Да, я.
– Ваши стихотворения мой сын знает наизусть, даже читает их на школьных вечерах и олимпиадах.
– Которые, например? – поинтересовался я.
– Вот эти:
Что за милый поросенок! Что за носик! Что за губки! Не к лицу же поросенку Свинские его поступки.
Приятно слышать! Благодарю вас! – сказал я.
– Вам жмут туфли? – спросил вдруг председатель у дамы.
– Не говорите! Измучили меня мозоли! Как вы догадались?
– Очень просто. Раз женщина разулась в мужском обществе, значит, ей жмет обувь! Бедная моя мать! Ей тоже сильно жали туфли, но она принципиально не разувалась! Оттого-то она и умерла!..
Дама, почувствовав подвох, испытующе уставилась на председателя. Тот сидел в позе уставшего ангела и с искренним сочувствием взирал на ноги нашей попутчицы.
– Так зачем вы пошли в армию? – продолжил лысый ДОПРОС:
– Хочу написать книгу о жизни пограничников.
– О, это будет трудно!
– Почему?
– Да потому, что жизнь на границе трудная и однообразная. Наш колхоз входит в пограничную зону, так что верьте моему слову.
– Давно вы в председателях?
– Будь проклят тот день, когда меня избрали! Уже три года.
– Чем же вы недовольны?
– Гм, чем!.. Вот взгляните на этого человека, – председатель показал на верхнюю полку, где лежал тот самый тип, молчальник, – спит себе спокойно, храпит вовсю. И снятся, наверно, ему радужные сны, красивые женщины, накрытый стол… Ну и храпит же, подлец, прямо как пилой по нервам!.. Да, снятся ему разные приятные вещи… А я что? Вот уже два месяца только и вижу во сне, как льет проливной дождь, как распускаются и зеленеют чайные кусты, как мы собираем чай, как сдаем лист государству, выполняем и перевыполняем план… Вскакиваю ошалелый от радости, подбегаю к окну… Какой там дождь! Горит земля… Гибнет чай…
Человек на верхней полке храпел все громче и громче, – казалось, действительно пилят дерево.
– Может, попросить проводника – пусть переведут его в другое купе? – вмешалась дама.
– Не станет же он ради нас пилить весь поезд! – ответил председатель и тут же продолжал, обращаясь ко мне:
– Да, насчет границы… Помню, участки деда моего Геронтия и соседа Георгия Горджомеладзе разделял низенький плетень. А по самой середине плетня рос старый ясень. Он и погубил обоих. Георгий клялся и божился, что ясень посажен еще его отцом. Улучив минуту, он разбирал и переставлял плетень так, что ясень оказывался в его дворе. Утром дед Геронтий, увидя результат ночного разбоя, вырывал из плетня кол и мчался к Георгию. Поинтересовавшись, каким образом ясень, посаженный еще его, Геронтия, отцом, вдруг оказался на чужой территории, и не дожидаясь ответа, он хватал Георгия колом по голове. Пока жена Георгия с воплями и проклятиями приводила в чувство поверженного супруга, ясень вновь оказывался во владениях деда. Спустя неделю оправившийся Георгий подкарауливал деда Геронтия и огревал его колом так, что тот отлеживался несколько дней. А ясень все эти дни красовался в лагере неприятеля… Так длилось до тех пор, пока дед Геронтий и сосед его Георгий вконец не перекалечили друг друга. А ясень стоял себе спокойно и, как говорится, в ус не дул…
Председатель умолк, извлек из сумки бутылку коньяка «Варцихе» и поставил ее на столик.
– Потом? – спросил я.
– Выпьем по одной! – предложил он, откупоривая бутылку. Мы выпили.
– На чем я остановился? – спросил председатель.
