Георгий Соловьев - Отец
Братья медленно пошли вдоль вагонов. Под ногами глухо хрупал притоптанный влажно-мягкий снег.
— Артем, а тебе не кажется, что мы совершаем путешествие в прошлое? Ну, в двадцатые годы, что ли. Этот поезд вроде «Максима Горького», полустанок с жалкими фонарями, эта непроницаемая ночь без единого огонька вдали — я уже и не помню, где и когда видел такое.
— Понимаю. И все-таки, Митя, мы едем в будущее. Ты чувствуешь, хотя бы по воздуху, как много в степи снега?
— Пожалуй, да.
— То-то! Много воды весной будет. Эх, Митя, если бы ты видел степь в начале лета!.. Сытая, живет богато и жадно. Такого огромного, высокого и ясного неба ты не увидишь ни в лесу, ни в горах, только в степи. Белые облака над головой плывут, а их тени бегут по увалам, по зеленям и пашням. Едешь по степи и сколько видишь: то отара овец по выпасу пластается, то попадется оазис — балочка, пруд и густая куща деревьев. Тюльпаны так и пламенеют. Остановишь машину на берегу речки и слушаешь, как камыши шумят, как жаворонки звенят, как вся неоглядная степь звенит… — Артем, медленно шагая, смотрел куда-то вперед, в ночную тьму. И вдруг неожиданно заглянул сбоку в лицо Дмитрию. — А ты знаешь, что такое суховей?
— Кажется, это сухой и горячий ветер откуда-то из Средней Азии.
— Кажется. Нет, не азиатский. Вот я говорил о цветущей весенней степи. Но как раз в это-то время из Арктики и выползает антициклонище километров на тысячу, а то и больше в поперечине. Ползет он по земле, а небо ясное, земля греется, греется и воздух, и задувают горячие ветры. Вот тебе и суховей. И засуха из Арктики приходит. Страшное это дело, Митя: на глазах за несколько часов гибнут растения, на которые человек затратил свой огромный труд. Как это называть?
— Стихийное бедствие.
Артем взял Дмитрия под руку, и они повернули обратно.
— Это голод. Уже в первых летописях русской земли упоминаются голодные годы. А наша Марина лишилась родителей в голодовку двадцать первого года. Ту засуху Ленин считал бедствием старой России, которое неизбежно должно было перенестись и на нас. Он говорил, что борьба с голодовками невозможна без революции, а борьба со стихийными бедствиями будет успешной только на основе крупной промышленности и электрификации… И вот, понимаешь ли, абсолютные неурожаи, как в царской России, у нас уже невозможны. В сорок шестом году засуха поразила территорию большую, чем в двадцать первом, а урожай был выше. А все машина. Без машины вовремя не посеешь, не сожнешь. Я, брат, в области два скрепера и бульдозер добыл, пруды будем строить — против воздушной засухи. А ты говоришь, в двадцатые годы едем! — Артем обернулся назад. — Ну вот, с разговором мы и встречного дождались. — Из тьмы ослепительно светили белые фары подходящего к разъезду поезда. — Идем садиться.
В вагоне все шел неторопливый разговор. Стало еще более душно. На руках у женщины, сидящей напротив, плакал ребенок.
— Эх, какой невежливый сосед нам попался, — сказал Артем, вешая пальто. — Дай я на тебя посмотрю, — он взял у женщины легко запеленатого ребенка и на вытянутых руках повернул его, вдруг замолкнувшего, лицом к свету. — Да ты ведь хороший! Ух, какой же ты хороший. Погуляем? — Артем принялся ходить взад и вперед по проходу, баюкая крикуна. — Да какой же ты хаароший, хаароший ты, — приговаривал он своим мягким баском.
XXI
Утро выдалось мглистое. Когда перед станцией проводница открыла дверь в тамбур, оттуда пахнуло отсырью.
— Автобус не упустить бы, — всполошился Артем, едва поезд начал притормаживать. — Пойдем, Митя. — Он быстро оделся и легко подхватил свой чемодан.
Станция началась похожими на элеваторы бревенчатыми почерневшими от времени строениями, соединенными наклонными дощатыми галереями с пакгаузами. За строениями виднелся пустырь, по дальнему краю которого вытянулся ряд глиняных домиков. Без заборов и палисадников домики казались голыми. Посреди пустыря на снегу расселось стадо гусей. Вагон подтащился к станционному садику. Верхушки деревцев торчали из сплошного, во всю площадь садика, грязного сугроба. Здесь тоже нападало много снегу, и его сгребали с платформы и путей куда придется. Не дождавшись остановки поезда, Артем спрыгнул со ступеньки и быстро пошел вперед.
Миновав кирпичное здание станции, братья свернули с платформы и подбежали к маленькому желто-синему автобусу, приткнувшемуся к коновязи.
Автобус заполнился до отказа; пассажиры стояли плотно один к другому. Дорога оказалась ухабистой, подбрасывало так, что Дмитрий то и дело стукался головой в фанерный потолок; Артем подпрыгивал вместе с ним и виновато молчал.
Вскоре автобус остановился на широкой площади около кирпичного здания.
— Ба! Все теперь в порядке, — вновь оживился Артем, завидев у крыльца автомобиль с брезентовым верхом. — Кто-то на «сайгаке» прикатил. — Он подошел к машине, открыл дверцу и бросил свой чемодан на заднее сиденье. — Пойду выясню, кто приехал и скоро ли домой. — Артем вошел в здание, где находились райисполком и райком партии.
Опустевший автобус зафыркал и покатил. Обогнув огороженный штакетником редкий сад, он свернул в улицу низких глиняных домов. Каменные здания стояли только вокруг площади. Одно из них отдаленно напоминало ленинградский Гостиный двор; там размещались магазины и сновали из двери в дверь люди. Во влажном воздухе ощущался запах навоза и соломы. На крыльце чайной балагурили и раскуривали шоферы, поблизости стояли грузовики с зерном.
Из-за угла показался верблюд, он тащил сани, шлепая по рыхлому снегу широкими лапами, и издавал дикий рев через каждые несколько шагов. Верблюд был огромен и весь в каких-то не то наростах, не то мозолях. С его горбов, шеи, ляжек свисали клочья шерсти. Рядом с санями шел парень в расстегнутом на груди ватнике и подпоясанный красным кушаком.
«Этакое безобразное животное, а как гордо держит голову», — удивился Дмитрий. Он впервые видел верблюда не в зоопарке. И, несмотря на рев безобразного животного, шум автомобильного мотора, доносившийся откуда-то издалека, и близкий говор людей, он вдруг ощутил тишину, объявшую степной городок. Мгла редела, и всюду был рассеян спокойный чистый снежный свет, какого не бывает в больших городах.
Артем и молодой большеголовый мужчина сошли с крыльца, неся огромный картонный ящик.
— Давай, Хусаин, ключ, сегодня ты поедешь пассажиром. — Артем открыл переднюю дверку автомобиля. — Прошу, — сказал он, пропуская Дмитрия, и сел за руль.
«Сайгак» обежал сад. Этот сад, безусловно, летом служил жителям степного городка подобием парка культуры; у него были большие ворота аркой с вылинявшей надписью на фанере: «Добро пожаловать!». Сразу за воротами из снега торчала красная пирамидка с пятиконечной звездой на вершине.
— Могила Александра Житнякова, — сказал Артем. — Балтийский матрос зверски замучен летом восемнадцатого года белоуральскими казаками. Отец говорит, что о геройской смерти Житнякова до Волжской флотилии слух дошел.
Автомобиль быстро пробежал длинную улицу, скатился в овражек, с разгона снова вскарабкался на подъем и вырвался на степной простор. Этот простор сразу почувствовал Дмитрий. Мгла все еще окутывала степь, но слева сквозь нее просвечивало тусклое, как платиновое, солнце, а дорога просматривалась вперед на пять телеграфных столбов. Неясные столбы выплывали из тумана, быстро набегая, становились отчетливыми и исчезали позади в тумане. Дорога шла прямо. Автомобиль рвался вперед и вперед, а вокруг все оставалось неизменным: блеклое солнце, пять столбов позади и пять впереди. И вот это-то однообразие небольшого видимого глазом пространства, не меняющегося даже при быстром беге автомобиля, и давало ощущение однообразного простора степи. Временами с дороги взлетали стайки крупных, но проворных, как воробьи, птиц. Артем остановил машину и открыл дверцу.
— Слушай!
В зимней степи пели жаворонки.
— Что же это они раньше срока прилетели?
— Они и не улетали никуда. Это наши большие степные жаворонки. Видал, сколько их на дороге!
Сверху послышался стрекот самолетного мотора.
— Туман тает. Наверное, за газетами «кукурузник» полетел. А знаешь, Митя, он и на охоту вылетает. Волков выслеживают и с воздуха бьют.
— В Голландии последний дикий волк был убит триста лет назад, — почему-то вспомнил Дмитрий.
— Скажи, какие молодцы голландцы! — рассмеялся Артем. — А ведь триста лет назад у них и воздушных шаров не было. — Он захлопнул дверцу и «газанул». — Я эту машину «сайгаком» прозвал. Антилопа у нас такая водится. Тоже километров семьдесят в час пробегает.
— Извини, Артем, но я никак не могу постичь твою влюбленность вот в эту скучную степь.
— Степь! Это верно: ее с первого взгляда не поймешь, а сама она не всякому о себе расскажет. Мы с тобой москвичи. Старина, древность для нас — это стены подмосковных монастырей, коллекции музеев, ну, наконец, кремлевские соборы и дворцы. А здесь, в степи, однообразные равнины и саманные домишки. О какой старине они могут поведать? Да только не зря в степи ковыль седой. В соседнем районе есть село, называется Крепость. Еще при Петре, говорят, была основана. А я полагаю, еще раньше она входила в какую-то старинную засечную черту Русского царства. Сейчас там крепкий колхоз, населения тысячи две. Дома, конечно, саманные, а старый крепостной земляной вал сохранился. Выйдешь на вал — ну так и возникают в воображении Белогорская крепость, молодой Гринев и все его приключения… Словом, вся «Капитанская дочка». Кругом наши хлебные поля, а видятся кочевники, киргизы да башкиры, на мохнатых лошадках из пугачевского войска… Или вот едет с нами потомок своих прадедов. Эй, Хусаин, «Балтику» купил?
