Николай Самвелян - Московии таинственный посол
— Граф подсунул нам Корытку. Не знаю уж, что их там связывало. Вино или пороки.
— Музыка и любовь к коляскам.
— Допустим. Он нас подвел. Так пусть же граф сам отправляется к Геворку и несет сюда дневники. А если он этого не сделает, то и мы сумеем довести до сведения тех, кому это следует знать, кто такой человек, именующий себя графом Челуховским. И тогда голове мнимого графа не миновать плахи. Не так ли?
— Вы хотите ему все это сказать?
— Нет, — жестко ответил отец Торквани. — Мне незачем вмешиваться. Все это скажите ему вы сами. Вы не сумели заполучить дневники Геворка. Граф поставил под угрозу все наше дело, подсунув нам умалишенного Корытку. Я не буду удивлен, если узнаю, что и русский царь, и князь Острожский, и печатник, и граф, и Корытко — молочные братья или что-нибудь в этом роде. Все сошли с ума. Каждый в отдельности. И все вместе. Целые страны. Возьмите Францию, Польшу… Что за чехарда на престолах? Престол — святое место. Нельзя, чтобы на трон садился тот, кто проворнее. Помяните мое слово: во Франции на трон взберется безбожный Генрих Наваррский, пьяница, развратник и драчун… Я устал. У меня голова идет кругом. Решайте вдвоем с графом, как исправить дело. Вам надо собраться с мыслями для трудной беседы. Я же пойду к себе в комнату, где и буду вас ждать.
Огромный черный кузнечик — отец Торквани — выпрыгнул из комнаты.
Только что был здесь, держал в передних лапках «Азбуку», нервно листал книгу, стрекотал, пылал негодованием — и вот кузнечика уже нет. Исчез.
Пани Регина осталась в комнате одна. Она вздохнула, поднялась с кресел. Надо было действовать. Как и подобает красивой женщине, она собиралась с мыслями, стоя перед большим настенным зеркалом. Да, сегодня пани Регина хорошо спала и выглядела прекрасно. Будто ей не тридцать лет, а всего лишь двадцать. Ни единой морщины на лице и шее. Умело набеленные щеки и слегка припудренные плечи. Ожившая статуэтка. Но с горячими, влекущими глазами, со свежим чувственным ртом. Нет, подобных статуэток еще никому не удавалось сделать. Даже знаменитому греческому скульптору Пигмалиону, который полюбил собственноручно изваянную Галатею. Но у Галатеи не могло быть так капризно изогнутых черных бровей, маленькой родинки на левой щеке… Бедный Пигмалион! Бедный граф Челуховский!
За минуту до того, как лакей доложил, что ее светлость желает видеть его светлость, его светлость успел задудеть на своей трубе. Да тут же и умолк. Труба осталась лежать на мятой кружевной постели рядом с графом. Была труба страшна и необычна. Состояла из трех колен — бронзового, стального и деревянного. На ней было множество клавиш и три мундштука. Она напоминала уродливого поросенка. Казалось, что труба живая, что она лежит рядом с графом и подслушивает разговор.
В креслах лежали смятые пышные рукава. Один из них был разорван. Следовательно, вчера ночью, возвратившись домой, граф сам раздевался и нетерпеливо срывал рукава, не давая себе труда отвязать их.
— Поднимитесь и оденьтесь, — сказала пани Регина. — К вам пришла дама.
— С какой стати я должен подниматься, если мне хочется лежать? — спросил граф и погладил трубу. — Что нужно от меня на этот раз?
— Вы подсунули нам Корытку…
— Он сбежал?
— Нет, он напился, пробовал сжечь костел, а затем наложил на себя в тюрьме руки.
— А как именно он эти руки накладывал? Куда? На голову? На поясницу? На сердце?
— На шею.
— Понятно, — сказал граф. — Значит, задушили. Жаль Корытку. Это был славный пьяница. Если бы сжег костел, то стал бы легендарным героем и в одну минуту искупил бы все свои грехи.
— Как вы смеете!
— Действительно, как это я смею? — усмехнулся граф. — Корытко подал пример, напав на костел. Я этот пример наследую. И аплодирую пьянице, который умер как свободный человек.
— Вы юродствуете! — крикнула пани Регина, а ее ножка, обутая в зеленый сафьяновый башмачок, топнула по полу.
И граф опять погладил трубу, но при этом нажал на какую-то клавишу. Труба взвизгнула. А пани Регина вдруг закричала и затопала ногами, будто была она не ее сиятельством и первой львовской красавицей, а кухаркой, от которой сбежал жених.
— Вы негодяй! — задыхалась она. — Вы ничтожество, мелкий грабитель, вор! Завтра всем станет известно, что свое богатство вы нажили грабежами, что вы обворовали казну святой обители в Толедо. Я расскажу, как вы убили юного графа Челуховского и присвоили себе его имя. Об этом узнают все!
— А как они об этом узнают? Вы расскажете?
— Да, я!
— И вам поверят?
— Вы отлично знаете, что я буду говорить правду.
— Эка невидаль! Именно тем, кто говорит правду, обычно и не верят. Кроме того, вы не умеете говорить правду. Даже решившись на такое, в последний момент вы по привычке соврете… У вас на глазах слезы. Утрите их. Аккуратнее, чтобы не размазать белила и румяна.
— Я все расскажу.
— Да, да, конечно, вы все расскажете, как только успокоитесь. Иначе ваша речь будет не так плавна, как у хороших ораторов. Вы будете говорить, задыхаясь и икая, а это раздражает слушателей. Кроме того, откуда вам известно о казне святой обители и о будто бы убитом мною графе Челуховском?
— Вы же сами рассказывали.
— О милая пани, когда ухаживаешь за красивой женщиной, чего только не наврешь сам о себе! Павлин, чтобы обратить на себя внимание подруги, распускает хвост. И хвост у него, знаете ли, действительно очень красивый. А у бедных мужчин нет хвоста. И они вынуждены рассказывать впечатлительным паннам всякие небылицы. Сознайтесь, моими мнимыми похождениями вы возмущались притворно. На самом деле мои мнимые преступления показались вам забавными и восхитительными… Впрочем, все это было давно, когда, как я уже упомянул, вы были еще не пани, а панной. И никак не графиней. И ваш отец торговал рыбой в Венеции. Не так ли?
— Вы мерзкое чудовище, выродок! Труба… Повозки… Корытко… Стыдно!
— Может быть. Но труба, повозки и Корытко — единственные мои игрушки. Что же еще остается? Каяться в прегрешениях? Скорбеть по поводу порочной юности? Ждать, когда светлая пани обратит внимание на собственного супруга? Вот я и играю в те игры, которые меня хоть отчасти развлекают. — Граф положил руку на трубу.
— Перестаньте гладить эту ужасную игрушку! Вы просите у меня любви. Как можно любить юродивого с трубой?
— Да, любить юродивого трудно, — согласился граф.
Затем он поднялся, подошел к ее сиятельству, внезапно заломил ей руку за спину, согнул вдвое и отшлепал пониже спины. Впрочем, пышные юбки смягчали удары. Но ее сиятельство была так растеряна, что даже не пыталась вырваться, а лишь протяжно и удивленно пела на одной ноте: «О-о-о!»
— Отпусти! — попросила наконец ее сиятельство. — Я больше не буду!
— Нет! — ответило его сиятельство. — Потерпи. Лучше запомнится.
Когда граф Филипп Челуховский наконец устал, он швырнул пани Регину в кресло, отер пот со лба и произнес такую речь:
— Послушай-ка, милая! Сейчас ты утрешь слезы, сделаешь веселое личико и пойдешь за Торквани. Он должен явиться сюда сию минуту.
— О-о-о! — опять пропела графиня.
— Что значит это «о-о-о»?
— Я не стану его звать! Я не хочу, чтобы этот святой человек…
Граф сделал шаг в сторону пани Регины. Она вскрикнула и закрыла лицо руками. Граф остановился, затем возвратился к кровати, схватил трубу и грохнул ее о стену. С печальным звоном труба развалилась на части. И тут в комнату ворвался Торквани.
— Я не могу! — закричал он. — Я слышал. Это ужасно! Это недостойно дворянина.
— Вы так думаете? — спросил граф.
— Да, я так думаю!
— Хорошо, мы проведем сейчас с вами дискуссию о верных и неверных мнениях. Но сначала вы уведете даму, а сами рысью возвратитесь сюда.
— Я уйду сама! — сказала графиня.
— Уходите. А вы, Торквани, сядьте.
— Я бы хотел…
— Сядьте, Торквани! А я сяду напротив вас и, с вашего разрешения, минутку подумаю…
Торквани брезгливо переложил с кресел на стол рукава и сел. Граф молчал довольно долго. Не минуту, а, может, пять или даже десять минут. Набивал табаком трубку. Но высекать огонь не стал. Торквани думал сейчас о том, что следует встать и с достоинством удалиться, но почему-то продолжал сидеть, хотя сам себя ненавидел за нерешительность. Уж не волшебное ли это кресло? Может быть, к нему прирастаешь?
— Так вот, Торквани, — сказал вдруг граф. — Сейчас вы решаете для себя вопрос, не удалиться ли вам с гордым видом, бросив мне на прощанье обидное слово? Все это написано на кончике вашего носа. Не утомляйте себя ненужными сомнениями. Уйти вам я все равно не дам. Даже если придется применить силу.
— Но я…
