Николай Самвелян - Московии таинственный посол
— Но я вижу, вам кто-то уже подарил не менее дорогую книгу. И совсем недавно. Да вот и год издания — 1573-й! — сказал Торквани, взяв со стола принесенный вчера печатником Иваном «Апостол».
— Откуда вы узнали, что книгу эту мне подарили, да к тому же еще недавно?
— О, догадаться легко, — потер одну о другую передние лапки кузнечик. — Такой книги я никогда не видел. Вряд ли ее можно купить в нашем городе. Значит, привезли откуда-то. Обрез страниц новый. Более того, книгу еще даже не читали и не листали. Слышите, как похрустывают под рукой страницы?
— Да, действительно, книгу принесли мне вчера. Но издана она здесь, во Львове. Раз вы заметили год издания, то должны были прочитать и место, где сказано, что печаталась она здесь.
— Не могу поверить. Неужто и Львов приобщился к числу городов, несущих людям свет разума и веры? Но я не понимаю русских букв. Год издания разобрать легко. Прочесть название труднее.
— Это «Апостол». Ее напечатал мой друг, печатник Иван.
— Слышал о печатнике. Но, каюсь, не верил, что из его затеи выйдет что-нибудь путное. Полагал, какую-нибудь книжку он все же напечатает. Но плохонькую, бедную, а не такую красавицу. Да ведь я никогда не видывал столь красивой книги! Какие гравюры, какие заглавные буквы! Если бы я умел их читать! А вот здесь, в конце, видимо, обращение издателя к читателям.
— Да, это послесловие.
— Любопытно. И нуждаются ли апостольские деяния в каких бы то ни было послесловиях и комментариях?
— Я не успел еще прочитать.
— Смею ли я вас просить перевести его мне? Ведь я лишен возможности читать по-русски…
Торквани был сама любезность. Кроме того, гостя не обижают. Тем более гостя, принесшего подарок. Геворк взял в руки «Апостола».
— «Настоящая повесть показывает, откуда началась и как создалась эта печатня, — начал Геворк. — Волею отца и помощью сына и совершением святого духа, но повелению благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси и по благословению просвещенного Макария, митрополита всея Руси, составилась печатня эта в царствующем граде Москве в 1563 году, в тридцатый год царствования его».
— Ах, как интересно! — застрекотал черный кузнечик. — Продолжайте, прошу вас!
— «Все это не напрасно начал я вам излагать, но по причине великих преследований, часто испытанных нами не от самого государя, но от многих начальников и духовных властей и учителей, которые по зависти возводили на нас многие обвинения в ереси, желая добро обратить во зло и дело божие вконец погубить, как это обычно для злонравных, невежественных и неразвитых людей, которые ни в грамматических тонкостях навыка не имеют и духовным разумом не наделены, но без основания и напрасно распространили злое слово».
— Очень, очень любопытно! — повторил Торквани.
— «Ибо такова зависть и ненависть, сама измышляющая клевету и не понимающая, куда идет и на чем основывается. Эти обстоятельства привели нас к изгнанию из нашей земли и отечества и от нашего рода и заставили переселиться в иные, незнаемые страны.
Когда же мы оттуда пришли сюда, то по благодати богоначального Иисуса Христа, господа нашего, который будет судить мир по истине, принял нас благочестивый государь Сигизмунд-Август, король польский, великий князь литовский, русский, прусский, жмудский, мазовецкий и иных стран со всеми панами своей рады».
— Я вас внимательно слушаю. Сам король! Что же дальше?
— «В то же время вельможный пан Григорий Александрович Ходкевич, пан виленский, верховный гетман великого княжества Литовского, староста гродненский и могилевский, усердно упросив государя, милостиво принял нас под свое покровительство и покоил немало времени и снабдил нас всем потребным для жизни. И мало ему было, что он нас так устроил, он еще и селение достаточное даровал мне, чтобы обеспечить мне… Когда же он достиг глубокой старости и стал страдать от головной болезни, то повелел нам прекратить работу и оставить искусство рук наших и в селении за земледелием проводить жизнь этого мира».
— Гетман щедрый человек! Читайте!
— «Но не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время моей жизни, потому что вместо плуга я владею искусством орудий ручного дела, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по Вселенной и всем по чину раздавать духовную эту пищу… И в одиночестве, углубляясь в себя, я не раз смочил слезами свое ложе, размышляя обо всем этом, как бы не скрыть в земле талант, дарованный мне богом…»
— Ни в коем случае! — сказал Торквани. — Талант, данный от бога, надлежит лелеять. Нельзя зарывать его в землю. Если: этот талант истинно от бога… Что пишет ваш друг далее?
— «И потому я вынужден был уйти оттуда… И на пути постигли меня многие скорби и беды, не только в силу длительности странствия, но и по причине сильнейшего морового поветрия, которое препятствовало моему путешествию, и просто творя — беды и невзгоды всяческие и самые злейшие. И, таким образом, благодаря человеколюбивому промыслу божию дошел я до богоспасаемого града, называемого Львов…»
— Никогда не слушал с большим интересом! И пишет как торжественно! Извините, что прервал.
— «И, помолившись, начал я проводить это богом ниспосланное дело к завершению, чтобы распространять богом внушаемые догматы. И многократно обходил богатых и благородных мирян, прося от них помощи, и кланяясь, и припадая к ногам их, и склоняясь до лица земли, омывая ноги их от сердца идущими слезами. И не раз и не два, но многократно делал это. И священнику велел в церкви во всеуслышание объявить всем. И не упросил жалостными словами, не умолил многослезными рыданиями и через священнический чин не исходатайствовал себе никакой помощи. И плакал я горькими слезами, что не нашлось никого, кто бы сжалился или помог, не только у русского народа, но даже у греков не получил милости. И нашлись только некоторые из меньших людей священнического чина да незнатные из мирян, которые подавали помощь. И не думаю, чтобы они от избытка это делали, но как та евангельская бедная вдова, которая от нищеты своей опустила две лепты. И не знаю: то, что они делали, возвратится к ним на этом свете, а в будущей жизни воздастся сторицею по щедрости божьей».
— Воистину! Прекрасные слова!
— «Молю вас, не прогневайтесь на меня, что пишу это, не думайте, что из своей выгоды говорю это и пишу. Всякий, кто с самого начала прочитал вкратце написанную эту историю, знает, как я от его милости пана Григория Ходкевича был обеспечен всем, что потребно для тела, — пищею и одеждою. Но все это я вменил ни во что, не надеялся на неправду, не жаждал приобретения, а к богатству, хоть и много его там стекалось, не лежало мое сердце… Напечатал же эту душеполезную апостольскую книгу в преславном городе Львове во славу всемогущей и Живоначальной Троицы, отца и сына и святого духа. Аминь».
— Аминь! — сказал Торквани.
— Аминь! — повторил за ним Геворк.
— Ваш друг любопытный человек. И пишет очень хорошо и убедительно. Мне кажется, что я запомнил каждое слово. Но скажите, где он научился печатному делу? Неужели в Москве?
— Не знаю.
— Так или иначе, но талант его вправду от бога. Я был рад хоть мысленно прикоснуться к облику этого человека. Странно, что он прозябает во Львове. Близко зная венценосцев, свободно беседуя с ними, он мог стать человеком влиятельным.
— Он предпочел независимость.
— И службу своей идее?
— Да, наверное, можно сказать и так.
— Вдвойне похвально. Но что это за идея?
— Вряд ли смогу объяснить вам, — признался Геворк. — Мой друг московит. Быть московитом — это, знаете ли, очень сложно. Сложнее, чем может показаться с первого взгляда. У них там свои порядки, свои святыни. Я знаю только, что печатник Иван так же образован, как мы с вами. Но знает он много из того, о чем мы с вами, может быть, и не догадываемся.
— Но за что ратует ваш друг? Кто ему дорог? Царь Иван в Москве? Король в Кракове? Кто?
— Не знаю. Но он по характеру не царедворец. Если уж вас интересует мое мнение, то русский печатник, наверное, посвятил себя борьбе за то, чтобы все умели читать прекрасные книги, петь красивые песни…
— Прекрасный человек! — заявил говорящий кузнечик. — Благодарю вас за беседу. Я куплю несколько книг у вашего друга, чтобы поддержать его дело… Однако — я не хотел бы быть неправильно понятым — что-то наводит меня на сомнения.
— Я вас не понимаю.
— Да как же… Разрешите, я вам зачитаю… — Отец Торквани осекся и испуганно посмотрел на Геворка. — Вернее, зачитать я не могу, я ведь не понимаю по-русски… Скажу по памяти… Там, где речь идет о преследованиях в Москве. «…Не от самого государя», — пишет ваш друг. Тогда от кого же? Кто смел преследовать печатника вопреки воле государя? Насколько я могу судить, царь Иван такого самоуправства ни от кого не потерпел бы. И еще: «…к изгнанию из нашей земли и заставили переселиться в иные, незнаемые страны». Что же это за незнаемые страны, если прибывших тут же встречает король и гетман… Ласково говорят… Вот единственные логические нарушения, которые я нашел в прекрасном литературном произведении вашего друга. Свой отъезд из Москвы надо было объяснить иначе. Но это детали. В целом же очень темпераментно и возвышенно.
