Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
Ехидная и злорадная усмешка мелькнула на лице Кокушки.
— А жачем же она мажетша… и от всех шкрывает? А от ме-меня не шкрыла! Вот-вот и не шкрыла!.. Я уж давно жаметил… А если мажетша и шкрывает… ее ошрамить и нужно!..
Но Владимир тут же смутил его самодовольное злорадство.
— А если тебя срамить при всех твоими маленькими грешками? Или у тебя их нет? Ну-ка, скажи… Я не хочу распространяться, но ты ведь отлично меня понимаешь… Ну-ка, что скажешь?
Кокушка опустил глаза, насупился и засопел.
— Так-то вот, любезный друг! Прежде чем кого-нибудь срамить и кому-нибудь делать неприятности, надо хорошенько подумать о том, приятно ли тебе будет, если с тобой то же сделают. Сколько раз тебе это повторял дедушка — вспомни… Хоть бы ты в память его стал добрее и благоразумнее!.. Ну, так что ж, даешь ты мне честное слово, да не такое, какое ты уж не раз давал и нарушал постоянно, а настоящее честное слово русского дворянина, что оставишь Соню в покое и вообще не будешь заводить дома историй и неприятностей?
— Хорошо, даю! — торжественно произнес Кокушка. — Но шлушай, Володя, уговор лучше денег, ешли она меня один раз идиотом нажовет, тогда я мое шлово беру нажад… нажад беру — и ко-ко-нчено!
— Хорошо, давай руку и поцелуй меня.
Братья обнялись. Что-то доброе и детское скользило по лицу Кокушки, даже глаза его вдруг потеряли свое блуждающее, бессмысленное выражение. Он хотел выйти от брата, но сейчас же вернулся, по-видимому, смущенный и как бы нерешительный, помолчал несколько секунд и, наконец, проговорил заискивающим голосом:
— Во-во-лодя, а ты ишполнишь мою прошьбу?
— Что такое? Если могу, с удовольствием исполню.
— По-по-моги мне… уштрой, чтобы я к новому году был предштавлен гошударю!
— Хорошо, я постараюсь. Но только, если ты воображаешь, что можешь представиться государю таким, каков ты теперь, — ты очень ошибаешься. Ты так себя стал распускать, ты так себя дурно держишь… и потом эти обкусанные ногти!.. Сперва изменись, отстань от своих дурных привычек, иначе же и не мечтай, потому что это невозможно…
Кокушка сильно задумался.
— Хорошо, — произнес он. — Володя, отчего они меня так терпеть не могут?
— Кто… кто? Это вздор, веди себя как следует и увидишь, что все тебя любят.
— Нет, Володя, нет, ты не жнаешь, ты живешь в Петербурге… Дедушка вот, да, он лю-лю-бил меня, а эти все… и дома и вежде… хоть ешли я шовшем хорошо веду шебя, и лашков шо вшеми, и не дражню никого, вше же на меня фи-фи делают.
— Что такое «фи-фи»?
— А так, я это ви-ви-жу, я чувствую и жнаю, что это правда… Шмеются вше надо мною… Ну и я тоже хочу шмеятьшя!.. Чем они лучше меня, чем? Вот тебя, Володя, я люблю…
— И я тебя люблю и буду любить еще больше, если ты сделаешься благоразумнее и сумеешь сдержать слово, а иначе, извини: человека, который не держит слово, надо презирать… Ведь ты же понимаешь это? Ведь это правда?
— Да, правда! — вздохнул Кокушка.
— Володя, жнаешь ли? — вдруг вскрикнул он. — Я хочу женитьша!
— Жениться?
— Ну да…
— На ком же?
— А это шекрет… тебе я шкажу — на княжне Янычевой, на княжне Hélène… Ты знаешь ее?
— Знаю. Разве она теперь в Москве?
— В Мошкве… Ведь хо-хо-рошенькая?
— Да.
— И партия для меня — княжна!.. А отец ее богат, он то-то-лько шкряга, но я его перехитрю… ме-ме-ня не проведет… дудки! Я уже предложение шделал… Как только наш траур кончится, та-так швадьба… Только ты, пожалуйста, не болтай, а пуще вшего принцешше…
— Ты опять!
Кокушка испуганно закрыл рот рукою и выскочил из комнаты. Владимир несколько минут сидел задумавшись.
Все это время здесь, в Москве, ему пришлось главным образом посвящать делам, и дел оказалось так много, что время шло незаметно. Только теперь, когда все уже было почти устроено, он стал хорошенько вглядываться во внутреннюю жизнь семьи, и вот сегодняшний день заставил его обратить серьезное внимание на сестер и брата. В особенности этот несчастный брат смущал его.
Из своего с ним разговора он увидел, что ладить с ним все же можно и что он это сумеет. Значит, нужно взять это на себя, и для самого Кокушки и для других нужно будет перевести его в Петербург. Да, это неизбежно; тяжелая задача и обязанность, но он не может от нее отказаться. Он решил это сейчас, внезапно и бесповоротно, как и всегда решал все важные вопросы.
На бредни Кокушки о княжне Янычевой он не обратил внимания. Кокушка с восемнадцатилетнего возраста имел обычай делать предложение всем барышням. В обществе потешались над этим, устраивали смешные сцены, забавлялись над бедным шутом.
Владимир отыскал старшую сестру и передал ей свой разговор с Кокушкой. Она сначала и слышать ничего не хотела, упорно повторяла, что завтра же уедет. Но затем вслушалась, сообразила и кончила тем, что со своей стороны дала Владимиру обещание никогда не называть Кокушку идиотом.
— Если он не будет напоминать о себе, я совсем не стану его замечать даже, — объявила она.
Услышав же решение брата взять на себя заботы о Кокушке, она сказала:
— Ну и прекрасно; только ведь не выдержишь, ты увидишь, какое это сокровище! Это с твоей стороны идеализм, это все хорошие фразы, ты все еще очень юн, Володя.
— Не стар, конечно… А впрочем, увидим, заранее не хочу спорить. Скажи мне одно: одобряешь мое решение?
— Конечно, одобряю и даже благодарю тебя: мне только этого и нужно…
Совсем иначе отнеслась ко всему этому Клавдия Николаевна. Она выслушала внимательно и молча все, что ей передал Владимир, затем крепко обняла его, и он почувствовал на своем лице ее слезы.
— Mon enfant! [21] — говорила она умирающим голосом: — Это святое дело, и если бы ты только знал, как облегчаешь мою душу, а то уж я стала совсем приходить в отчаяние… Vois tu, je suis tout-a-fait au bout de mes forces!.. [22] Делала для вас все, что могла, люблю вас всех как моих родных детей… но я уж не человек, je ne suis qu'un spectre, qu'un fantôme… [23]
И Владимир, крепко и нежно обнимая ее, видел, что она говорит правду, и ему казалось, что он действительно обнимает призрак, который вот-вот растает в руках его.
XVII. ВЛАДИМИР
В детские годы Владимир был очень нервным, впечатлительным и чутким. Как все такие дети, он развился очень рано и ему пришлось сознательно пережить драмы, которые происходили в семье.
В то время, как большинство его сверстников жили еще чисто ребяческой жизнью, он уже познакомился с многими жизненными явлениями, глубоко его поразившими и смутившими.
Все это, конечно, наложило на него отпечаток замкнутости и сосредоточенности.
Он развивался и мужал, не входя в общий поток, оставался особняком со своими мечтами, идеалами, которым не видел воплощения в действительности. Он никогда не жаловался никому, не выказывал своего недовольства и, по-видимому, жил как все. Только искренних друзей у него по-прежнему не было.
Пансионская жизнь, постоянные сношения с товарищами, подобными Барбасову, циничные разговоры и представления при его живом воображении не могли не произвести своего действия. Он рано почувствовал влечение к женщинам. Ему пришлось в студенческие годы встретиться в обществе с молоденькой, очень красивой и совершенно развращенной дамочкой, которая обратила на него внимание. Скоро связь его с нею стала всем известна. Но связь эта продолжалась недолго. Он ушел от своей первой любви даже не дождавшись, чтобы его попросили о выходе. Затем у него было несколько еще более мимолетных увлечений, но он остался неудовлетворенным, его чувство было не тронуто, он ждал настоящей любви, которая всего бы его охватила, наложила бы свою печать на всю жизнь, окрасила бы ее своим цветом. Такой любви у него еще не было.
По окончании курса, переехав в Петербург и поступив на службу, он, конечно, как и многие в его годы, подумал, что цель жизни найдена, что ему открывается серьезная и полезная деятельность. Но он очень скоро увидел, что ошибается. Это опять были те же самые, уже знакомые ему явления жизни, та же самая несправедливость и фальшь, всегда его так мучившая.
Он тотчас же разглядел борьбу личных интересов, за которой совсем пропадали и уничтожались интересы общественные и государственные, увидел большую и сложную шахматную игру, где каждая шашка извилистыми и заранее намеченными путями пробиралась к дамке.
Он очень хорошо знал, как ему следовало бы идти, чтобы, в свою очередь, в более или менее скором времени попасть в дамки. Для него это было бы во всяком случае гораздо легче и удобнее, чем многим из его сверстников. У него не было недостатка в способностях. Затем, хотя уже и начинало сильно веять по-новому, но все же его знатное имя, богатство и оставшиеся семейные связи расчищали перед ним дорогу.
Ему надо было только нравиться именно тем людям, которым следовало нравиться. Но вот этого-то он и не мог, эта-то неизбежная обязанность и заставляла болезненно натягиваться его нервы. Служебная карьера, начавшаяся при самых блестящих предзнаменованиях, сразу остановилась. Он не производил надлежащего впечатления, начальство не было к нему расположено, сослуживцы его не понимали.
