Константин Шильдкрет - Гораздо тихий государь
Утром следующего дня к Ртищеву пришел Вонифатьев.
— Великая милость двору твоему, — объявил он, стараясь не глядеть на хозяина. — Великая милость от государя.
Янина вздрогнула, услышав эти слова, но тотчас же скромно потупилась. Сгорающий от любопытства Федор вытянулся на носках, нетерпеливо воскликнул:
— Сказывай, не томи!
Протопоп откашлялся и быстрым ревнивым взглядом окинул полонянку.
— Радуйтесь и веселитесь! Преславная бо царевна, Анна Михайловна, показала милость тебе и изъявила волю быть матерью твоей восприемной.
Ртищев радостно взвизгнул и, обняв полонянку, закружился с нею по терему.
Протопоп позеленел. В глазах его загорелась лютая ненависть к Федору.
— Что это ты с лика будто спал? — заботливо спросил постельничий. — Не занедужил ли, избави Господи?
— Зубами маюсь, — угрюмо ответил Вонифатьев.
В трапезной протопоп и постельничий принялись наставлять Янину, как держаться перед царевной.
— Как я, убогая, предстану перед светлые очи ее? — вздохнула полонянка.
— Ты все молчи, — поучал протопоп, — царевна тебе глагол, а ты ей — поклон.
— Да с челомканьем в руку, — подхватывал Федор. — Так все и челомкай. Гораздо полюбишься!.. Уж нам с протопопом добро ведомы повадки царевнины.
Потрапезовав, Янина уселась за часослов. Федор же, против обыкновения, развалился на лавке и объявил, что остается дома.
Вонифатьев подозрительно оглядел полонянку. «Уж не она ли тому пригодой?» — подумал он и, чтобы не выдать себя, со стоном схватился за щеку.
— Так и точит, проклятое, всю душеньку выело!
Он присел подле Ртищева и закачался из стороны в сторону.
— Не обессудь, Федор Михайлович, невмоготу мне нынче женку твою поущать христианской любви.
Постельничий сочувственно вздохнул и поднялся, чтобы проводить гостя. Духовник обмотал лицо кумачовым платком, не удостоив женщину взглядом, понуро пошел к дверям.
— А день-то нынче, день-то каков! — покачал он головой, останавливаясь у порога.
Янина оторвалась от книги, но тут же с еще большим усердием углубилась в чтение.
— Велик нынче день, — продолжал Вонифатьев вполголоса, — ибо, по вразумлению свыше, не принял государь под высокую руку свою запорожцев.
Пораженный постельничий всплеснул руками.
— То не так! Не можно тому поверить, вечор иное нам сказывал царь.
Позабыв о зубах, духовник ехидно расхохотался.
— То было вечор, а утресь, кто не тешился с женками да к государю на сидение поспел, доподлинно цареву волю услышал… А обернулось так по мудрому глаголу Босого. Вняв прозорливцу, наказал царь обсказать Вешняку, что примет он гетмана с запорожцами под свою высокую руку в те поры, егда королевское величество ею, гетмана, и все запорожское войско учинит свободным без нарушения вечного мира с нами.
Выпроводив гостя, Федор сердито зашагал по терему.
— Эка надумали… Вешняка ни с чем из Москвы отпустить! При убогости-то при нашей, — злобно скрежетал он зубами, с каждым словом распаляясь все более и более.
Янина закрыла книгу, приложилась губами к краю сафьянового переплета.
— Об чем ты, владыко мой?
— Все о том, о гетмане с войском, — вздохнул Федор и, усевшись рядом с женщиной, принялся выкладывать ей, сколько выгод теряет Москва, отказываясь от Украины.
За окном послышался топот копыт.
— Будто кто на двор прискакал? — испуганно спросила Янина.
По сеням, к терему, бежал запыхавшийся Тадеуш.
— Дьяк Гавренев пожаловал! — крикнул он и тотчас же вновь ринулся на крыльцо.
Сдавив руками грудь, ни жива, ни мертва, стояла Янина. «За мной!» — с мучительной болью думала она. — «Пропала! Все проведали языки». Федор, не спеша, вышел в соседний терем и чванно уселся в низенькое кресло.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздельно произнес за дверью Гавренев.
— Аминь! — ответил Ртищев и выпятил грудь.
Дьяк шагнул через порог, почтительно поклонился хозяину.
— Спаси Бог хозяина доброго!
— Дай Бог здравия гостю желанному, — ответил постельничий, указывая рукою на лавку. — Коли по суседству, рады мы, а по службе — и тому не супротивны.
Гавренев сладенько улыбнулся.
— Оно по службе и по милости, Федор Михайлович. Женка тут у тебя…
Прильнувшая ухом к двери Янина бессильно схватилась за косяк. «Конец, погибла головушка! — ледяным ознобом пробежало по спине. — Всему конец!»
Помолчав немного и потешившись волнением постельничего, дьяк многозначительно подмигнул ему.
— А женка-то твоя полонная в гору все забирается. Сама царевна Анна Михайловна показала ей милость да повелела перед светлые очи свои представить!
Глава XII
Был канун Рождества. В пятом часу утра царь отслужил утреню и собрался к выходу.
— Пригож? — ухмыльнулся он, обрядившись в широчайшую волчью шубу и надвинув на глаза высокую кунью шапку.
Протопоп любовно оглядел Алексея…
— Как есть, торговый гость. Ни один человек не признает.
Он умильно прищурился и оскалил изъеденные тычки зубов.
— Только повадку высокую твою не утаить тебе, государь. Так и озаряет лик твой сиянием.
Усевшись в небогатые сани, царь выехал из Кремля. За ним, переряженные простолюдинами, потянулись на возах и пешком подьячие и языки.
Чем больше удалялся Алексей от Кремля, тем люднее и оживленнее становились дороги. Нищие, слепые, калеки и странники, подстерегавшие шествие еще с ночи, бежали за санями и наперебой славословили «неизвестного».
Государь щедро разбрасывал пригоршни меди, то и дело крестясь на встречавшиеся церкви.
Из-за низеньких изб, занесенных сугробами, один за другим выползали людишки. Они с опаской поглядывали на переряженного царя и сновавших по обочинам улиц подьячих, но все же спешили влиться в толпу.
Нищие с воем набрасывались друг на друга, готовые вступить в смертельную драку из-за каждого затерянного в снегу медяка.
— Скоты, токмо бы и грызться им, псам, — брезгливо морщился Алексей, но тут же, вспомнив, что творит благо во имя Христа, с новым усердием разбрасывал милостыню.
Мешок с медяками пустел, а толпа не убывала. Царь взволновался.
— А не достанет казны, — шепнул он Одоевскому, сидевшему в худой епанчишке на месте возницы.
Одоевский подал глазами знак трусившему невдалеке на крестьянской кляче окольничему. Точно случайно, из-за переулка показался воз с сеном и отделил царские сани от нищих.
Едва государь отъехал немного, в топу врезался отряд батожников.
— Эй, вы! — крикнул стрелецкий полуголова. — Долго ли будете дороги паскудить?
Воздух резнул свист батогов. Людишки рассыпались в разные стороны.
Алексей деловито огляделся.
— Никак угомонились убогие?
— Надо бы не угомониться, коли награждены они по-царски твоей рукой неоскудевающей, — тряхнул головой возница и хлестнул коня.
На повороте показалась высоко огороженная усадьба. У железных ворот ее, друг против друга, стояли двое дозорных стрельцов.
Государь печально поник головой.
— Господи, сколь тягостно нам зрети тюремный двор!
Дьяки, окружившие сани, сорвали с голов шапки и опустились на колени в снег.
— Я был голоден, и вы накормили меня, я был в темнице, и вы посетили меня, — проникновенно изрек тюремный поп и перекрестился. — Не про тебя ли, государя, сие речено есть в Евангелии? То ты печальник страждущих и алчущих.
Необычайное оживление и суета дошли до слуха узников.
— Не иначе, сочевник!.. Должно, царь пожаловал, — радостно встрепенулись они.
В зловонной яме, на охапке прелой, изъеденной сыростью и мышами соломы, прислушиваясь к шуму, сидел Корепин.
Его сосед, недавно брошенный в подземелье, подполз к порогу и насторожился.
— Доподлинно, Савинка, царь.
Корепин презрительно сплюнул.
— Ведомы нам его милости… Посидишь, Афоня, с мое — навычешься тонкостям ихним. Я за пять годов три краты на воле был.
Афонька подвинулся к товарищу и завистливо поглядел на него.
— Три краты, сказываешь, на воле бывал?
— На воле! — с горьким вздохом повторил Корепин. — Токмо и славы, что на воле… А на деле — тьфу! — и вся воля твоя. Аль стрельцов на Москве недостатно, чтоб изловить тебя допреж того, как ты вольного духу хлебнешь? И не мигнешь, как сызнов в яму пожалуешь.
Он участливо обнял Афоньку и замолчал. Несмотря на то, что ему были хорошо знакомы «царские милости», он невольно начал поддаваться настроению товарища и к нему незаметно возвращалась давно уже покинувшая его надежда на освобождение.
К яме приближались чьи-то шаги. Сдавленные подземельем голоса становились все отчетливее.
— Идут! — воскликнул Афонька и схватился за грудь.
