Арсений Рутько - Последний день жизни
Варлен лег, уткнулся лицом в траву. Очень болела голова, ее сильно поранило осколком штукатурки или кирпича, когда снарядом разбило стену над баррикадой на улице Рампошю. Хотелось есть. Когда же он последний раз ел? Кажется, вчера или позавчера возле баррикады на Рампонно один из друзей, Теофиль Ферре, затащил Эжена в чей-то чужой дом, где ему дали чашку суррогатного ячменного кофе и кусочек черного хлеба пополам с мякиной и глиной. И сейчас почти совсем не осталось сил; наверно, самому и не подняться, не встать с земли.
Помнится, что-то важное рассказывал тогда Теофиль? Ах, да, о Луизе Мишель. Теофиль встретил ее на баррикаде площади Бланш, которую защищал женский батальон под командованием Луизы Мишель и Лизы Дмитриевой, русской революционерки. И Луиза, по словам Ферре, высказала ему горькие, но справедливые упреки. «Наша беда, Тео, в том, — говорила она, — что врагов своих мы мерим по себе, наделяем их благородством и великодушием, честью и совестью, теми качествами, которых требуем от бойцов Коммуны, которым следуем сами. Мы всегда были великодушны, наивны и доверчивы, как дети, в то время как наши враги иезуитски изворотливы, подлы и беспощадны. Поэтому мы и погибнем!» Ферре пересказывал эти слова как бы с тайным удовлетворением: убежденный бланкист, он на всех заседаниях Коммуны выступал с требованием более суровых мер по отношению к заложникам в ответ на жестокость Версаля, на ежедневные массовые казни пленных федератов в Сатори…
— Да, может быть, и так, — едва слышно прошептал Варлен, лежа на боку и касаясь пересохшими губами травы, — это не утоляло жажду, но чуть-чуть приглушало ее. — Мы нe убивали пленных, не расстреливали заложников до начала кровавой майской недели… А как она выразилась еще, Луиза? «Необходимо отвечать жестокостью на жестокость, только тогда можно рассчитывать на победу!» И это тоже, конечно, в духе самых яростных бланкистов, тех же Ферре и Рауля Риго, прокурора Коммуны… Что ж, Эжен, может быть, они и правы? Как рассказывали очевидцы, в последние дни победители из Версаля без суда и следствия расстреливали целые толпы, и не из ружей, а прямо из митральез, картечью, — дешевле и проще! И кто-то вчера па баррикаде Фонтэн-о-Руа заметил, что Сена сейчас приобрела в пределах Парижа новый приток: ручей крови, вытекающий из ворот казармы Лобо. Туда, в казарму, сгоняют всех, захваченных поблизости и подозреваемых в участии или даже просто в сочувствии Коммуне. И там их встречает смерть…
Только теперь Варлен со всей отчетливостью понял, почему так врезались в память гневные слова Красной Девы. Принадлежа к «меньшинству» в Коммуне, он был одним из тех, кто до самой последней минуты возражал против расстрела заложников. Он доказывал: хотя заложники и враждебны народной власти Коммуны, хотя большинство из них — буржуа, бывшие чиновники Империи, священники, жандармы, но ведь они взяты из числа мирных жителей… Если солдаты Винуа, Галифе и Сиссе в эти месяцы сотнями убивают пленных федератов, истязают захваченных в плен наших сестер милосердия и маркитанток, то ведь заложники не принимали участия в этих расправах, — пытался он убедить Ферре и Рауля Риго.
Он, Варлен, признавал справедливым расстрел Вейссе, пытавшегося от имени Версаля, по личному предложению Тьора, подкупить генерала Домбровского, обещая полтора миллиона франков за открытые для вторжения ворота Парижа. Преступник, безусловно, заслуживает смерти. Но заложники?..
И когда по улице Аксо два дня назад вели на расстрел пятьдесят одного человека, Варлец пытался помешать исполнению приговора Комиссии общественной безопасности. Но ничего сделать не удалось: конвоиров, ведших осужденных к месту казни, сопровождала тысячная толпа разъяренных и обезумевших в своем горе людей, тех, у кого версальцы уничтожили родных. Этих людей невозможно было образумить, остановить, гнев жег их сердца и души. Полные ненависти и жажды отмщения, они не хотели никого и ничего слушать.
Да, тогда Варлен еще не понимал, как и многие коммунары, что на изуверства и жестокости Версаля необходимо отвечать силой. Не понимал, что среди заложников, за которых он заступался, были и настоящие враги, вроде монсеньера Дарбуа, — и эти враги были уничтожены Коммуной. Это было актом справедливым и необходимым. Но остальные, а их были сотни, по приказу Ферре освобождены вчера из тюрьмы Ла Рокетт.
Именно в последние дни Варлен с особенной остротой понял, когда зародилось в нем наивное стремление к невозможному «миру» с извечными врагами бесправных и нищих. Это шло от человека, кого Варлен с юности почитал своим учителем. Отголоски учения Прудона до сих пор продолжают звучать в его сердце. Ведь никто другой, а именно Прудон когда-то писал о «добрых намерениях, рыцарском сердце и уме» Луи Бонапарта, тупого, самодовольного, ненавистного народу узурпатора, свергнувшего Республику и вскарабкавшегося в пятьдесят втором году на трон великого дядюшки, тоже, к слову говоря, залившего Европу реками крови! И разве одну Европу? Разве не гибли французские парни у подножия тысячелетних пирамид, в раскаленных песках Египта?
Наполеону Малому (так окрестил Наполеона Третьего Великий изгнанник Виктор Гюго, гордость нации, покинувший родину около двадцати лет назад, после государственного переворота пятьдесят первого года, и вернувшийся в Париж только после седанской катастрофы), бывшему императору, когда-то бежавшему из крепости Гам в украденной куртке работавшего там каменщика Баденгс, вероятно, и сейчас не так уже плохо живется в прусском плену! После того как он 2 сентября прошлого года, в завершение бездарной франко-прусской войны, почти без боя сдал Вильгельму и Мольтке восьмидесятитысячную армию под Седаном… За два тысячелетия не было и истории Франции более подлой и позорной страницы!
А на смену Наполеону Малому на вершину власти выползли людишки, мало чем уступающие ему в властолюбии, жестокости, подлости и своекорыстии: Троиц, Тьеры и Фавры, Базены, Сиссе и Галифе… Право, жаль, что Прудон не дожил до нынешнего дня, не видит, как гибнет в огне и крови прекрасный Париж, не видит нагромождений трупов коммунаров. Что бы он при виде этого зрелища сказал о «мире и сотрудничестве» с буржуазией?
Почти засыпая, Варлен расслышал неподалеку сдавленный стон. С усилием приподнял голову, но все плыло и мутилось перед глазами. То ли туман, то ли дым объятого огнем города разъедал глаза, мешал видеть.
Стон повторился. Напрягшись, Варлен вытащил пз кармана носовой платок, опершись на локоть, протер глаза. Нет, поблизости никого не видно, но что-то шелестело и двигалось внизу, под обрывом. За все время, пока Варлен сидел здесь, оп ни разу внимательно не глянул туда. Заставив себя всмотреться в сбегающий по крутому склону сад, он лишь сейчас увидел, что там, между цветущими вишневыми деревьями, в траву свалена делая куча трупов. Вероятно, пленных расстреливали, выстроив на бровке обрыва.
Да, несомненно, кто-то остался там жив — доносились сдавленные, сквозь зубы, бормотание, тихая брань:
— О, черт тебя подери!
Хриплый и злой голос показался Варлену знакомым. Он еще раз протер глаза, заставил себя подвинуться ближе к обрыву. Кто это, кого не добили красноштанные? После расстрела им, вероятно, лень было спуститься под откос и промерить, все ли мертвы? Это и спасло раненого.
Постой, постой, Эжен, да ведь это, похоже, твой старый друг Альфонс Делакур, боец 193-го батальона, которым ты командовал в октябре прошлого года? А ни сколько лет перед тем вы вместе работали в мастерской мадам Деиьер.
Ну конечно же Делакур! Его, рыжебородого, трудно не узнать… Сидя между мертвыми телами, то наклоняясь, то опять выпрямляясь, он с видимым усилием сдирал со своих штанов красные лампасы, уличавшие его в принадлежности к Национальной гвардии. Варлен понимал предосторожность раненого. Оставшиеся в городе гвардейцы, с точки зрения Версаля, все до одного — разбойники и бандиты. После бегства правительства Тьера из Парижа в Версаль, следом за ним кинулись и национальные гвардейцы из буржуазных и аристократических кварталов; сбежало их, по слухам, не так уж мало! А те, кто остались здесь, для Версаля — враги!..
Нет, Варлен не собирался обвинять Делакура в трусости, не осуждал. Может быть, Альфонсу удастся спастись, хотя, вполне вероятно, красные прострочки на местах отодранных лампасов рано или поздно выдадут его версальцам, и тогда ему не ждать пощады. А у Делакура семья: милая работящая жена и две дочки.
С первого дня вступления в город солдаты Винуа, Галифе и Сиссе разыскивают в захваченных кварталах родственников федератов и без всякого следствия и суда беспощадно расправляются с ними. «Вырывают зло с корнем», чтобы не осталось даже крохотных его побегов… Что ж, так поступали все завоеватели. Чингисхан сровнял с землей цветущий Самарканд, римские легионеры запахали плугами развалины разрушенного ими Карфагена…
