Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Наталья вошла в трапезную, неся два кувшина фряжского[16] вина. За столом сидели жена хозяина дома Евдокия Матвеева, его сын Андрей. Были также учитель сына, молдаванин Никола Спафари[17] и дьяк Войскобойников. Обоим мужчинам Артамон Матвеев безраздельно доверял, ибо жизнь проверяла их уже не раз.
Артамон Сергеевич и его отец вошли следом за Натальей. Две дворовые девки бросились сразу накрывать на стол. Евдокия распоряжалась ими.
Усаживаясь, Артамон глянул на воспитанницу, и вдруг — словно озноб пробежал по коже — в его памяти предстала картина, как царь в тот единственный раз, когда посетил его дом, смотрел на Наталью.
— А что, девка хоть куда, — произнёс он шёпотом сам себе. — И в груди обильна. Надо сегодня же зайти к Богдану Хитрово[18], внести ея в списки.
Одна из сенных девок поставила перед Артамоном тарелку с его любимой пареной репой. Хозяин скосил на неё глаза:
— Овдотья, если до меня ещё дойдут слухи, что ты бегаешь к кривому Захару, я прикажу Сивому свести тебя обратно во деревню.
Девка, вспыхнув, убежала из трапезной.
— Евино племя. Хоть бы мужик был добрый. А то ели от земли видно, в драке одного глаза лишился.
Стол был накрыт. Ели молча, лишь Спафари время от времени заглядывал в озабоченное лицо Артамона Матвее спа, но хозяин, так ничего и не сказав, вскоре прямо из-за стола ушёл в приказ.
Ни до, ни после 1670 года в Кремле столько не строили. Царь Алексей Михайлович[19] выносил строения приказов из Кремля в Китай и Белый город, на их месте строилось сразу несколько дворцов. Царская семья пока жила в Постельных палатах, называемых также Теремным дворцом. Весь второй этаж вынесенного углового строения принадлежал царевичу Фёдору[20]. Он переехал сюда после смерти в январе старшего брата Алексея, к которому был сильно привязан. С младенчества он не любил играть, чаще сидел задумавшись. С детства у него болели ноги, и он ходил, опираясь на небольшой инроговый[21] посох. В свои девять лет он знал польский и чешский языки, сносно писал и говорил на латыни. Его учитель Симеон Полоцкий[22] был очень доволен своим учеником, если бы не одна его навязчивая мысль. В покоях царевича висели две порсуны[23]: царя Фёдора Ивановича[24], правившего четырнадцать лет, и царя Фёдора Борисовича[25], правившего пятьдесят дней. И в одном пресёкся род московских Рюриковичей, на втором — род Годуновых. Царевич считал, что имя Фёдор несчастливо для русских царей. И был уверен, что если он станет царём, то на нём прервётся род Романовых.
Обе порсуны висели как напоминание. Симеону Полоцкому надо было настоять, чтобы их сняли, но, столь умный человек, он не смог додуматься до такой мелочи.
Кроме учителя к царевичу было приставлено трое ближних бояр: двоюродный брат царя по матери князь Иван Воротынский[26], царевич Пётр Сибирский[27] и Алексей Шеин[28]. С Петькой Сибирским и Алёшкой Шеиным царевич не особо ладил. А вот со стариком Воротынским они сошлись тесно.
Князь Иван Александрович был самым богатым человеком после царской семьи, принадлежал к одному из четырнадцати княжеских родов, сохранивших в фамилии название удела, которым владели его предки, потерявшие свой удел одними из последних. Сильным умом он не обладал, но был добродушен и к царевичу относился как к сыну. Приходя к Фёдору, всегда приносил гору сластей: мякоть сушёной дыни, плетённой косичками, печатные пряники, цветной сахар. Вначале он чинно усаживал своё массивное растолстевшее тело возле изразцовой печи и начинал дремать. Но скоро дружественные отношения с царевичем изменили всё. Тыча посохом, Фёдор загонял старика на свою огромную расписную кровать, и тот спал, раскинувшись на ней. Так было и на этот раз: князь в богатейшей песцовой шубе спал в натопленных покоях, распространяя запах пота. Царевич в зелёной ферязи[29] с вышитым золотыми нитями двуглавым орлом спереди и сзади сидел на краешке и читал принесённую дьяком Федькой Грибоедовым[30] книгу «История Шкодского[31] королевства». Вдруг что-то заинтересовало его. Полистав несколько листов туда и обратно и не найдя ответа, он взял посох и тихо ткнул Воротынского:
— Князюшка, князюшка!
— Ах, что? Да, царевич, — спросонья щуря глаза, вскочил князь Иван.
— Помнишь, в Полтевском полку мы с тобой рыжего полуполковника видели, он себя ещё Брюсом[32] назвал. Вели, чтобы его ко мене позвали.
Стряхнув сонливость, надев высокую бобровую шапку и взяв посох в руки, боярин вышел из покоев отдать распоряжение. Царевич же, оперевшись на спинку кровати, выглянул в окно. Во дворе зеваки сгрудились и смотрели, как немец-мастер бил резчика по камню, который по пьяни вытесал не тот орнамент, что был изображён на рисунке, который выглядел гораздо краше и ближе русской душе.
Дверь открылась, и князь ввёл полуполковника, коротко стриженная бородка которого выдавала в нём иностранок. Однако всё остальное — и манеры и одежда были русскими. За двадцать три года службы барон Вилиим Брюс основательно обрусел. Он склонился в поклоне.
— Я приветствую вас, ваше высочество. — По-русски он говорил чище многих русских.
Царевич с любопытством оглядел полуполковника.
— В энтой книге двое шкодских королей, Роберт Первый и Давид Второй, так же, как и ты, прозываютси Брюсами.
— Это старшая ветвь. Я же из младшей, от коей пошли бароны де Клакман. Мой отец Роберт был седьмым бароном де Клакман.
— Энто по-нашему как боярин-вотчинник?
— Да, почти.
— А что же случилось со старшей ветвью, пошто Брюсы перестали быть шкодскими королями?
— У Давида не было сыновей, и трон Шотландии перешёл по женской линии.
— На Руси такое невозможно.
— В Англии сын дочери может продолжать род.
— На Руси такого испокон веку не было. Род продолжается только по мужской линии, от отца к сыну.
Воротынский посмотрел на полковника:
— Я всегда говорил, што эти крыжаки[33] нехристи. И чаго их на Русь несёт?!
— У них, князюшко, народ восстал и стал бояр и дворян вешать, как у нас сейчас Стенька Разин, — перебил боярина царевич, по-детски разъясняя.
— Ишь ты.
— Так я слышал, у вас уже десять лет, аки король вернулси и навёл порядок. Что ж ты домой не возвращаешься?
— На русской женился. Оба сына в православии крещены. Мне назад дороги нету.
В это время дверь открылась, и в монашеской простой рясе вошёл Симеон Полоцкий.
— Нам пора заниматься, царевич, — с поклоном произнёс он.
Фёдор жестом отпустил полуполковника:
— Можешь идить. Я попрошу царя, чтобы он перевёл тебя в полк, охраняющий меня. Мы ещё поговорим. Мене хочется узнать, как живут люди на твоей отчизне.
Барон и князь удалились. Воротынский, выходя, думал про себя: «Два короля шкодских. Тут среди предков восемь великих князей киевских. Сколько раз пытался поведать, а он слушать не захотел».
По распоряжению царя Алексея Михайловича из Константиновской хамовной слободы в Твери были забраны лучшие ткачи и переселены в Москву. Поселили их всех рядом с тремя огромными отапливаемыми амбарами, куда занесли лавки, трепалки, ткацкие станки, на которых делали всякие ткани, какие только были в употреблении в тогдашнее время: парчу, бархат, штофы, сукно, полотно, — всё, что необходимо для одеяния.
Хамовники разрослись, превратились в одну из самых богатых московских слобод, но были здесь дома и бедных ткачей. Возле одного из таких домов сидела с ребёнком на руках жена Харитошки Хромого, беспросветного пьяницы и драчуна. К ней подошла соседушка.
— Ждёшь, видно, муженька, Алёнушка? — спросила она, усаживаясь на завалинку и участливо подпирая щёку ладонью.
— Поджидаю, родимая.
— А где он?
— Да где же ещё, как не в кабаке.
— Э-хе-хе, житьё нашенское горькое, касаточка. Легко ли жити с пьяницей мужем.
В это время солнце заиграло на слюдяном оконце дома напротив и, отразившись, ударило блеском по глазам сидящих.
Женщины сожмурились. Когда Алёна раскрыла глаза, перед нею стоял молодой купчина с чистым, красивым лицом.
— Как отсюда ближе пройтить на Басманную? — улыбаясь и любуясь Алёной, спросил он.
— Ну, милок, далековато будет, — ответила за Алёну соседка.
— До вечерни ещё далеко, успею дойтить. Да вот молодуха меня за поцелуй проводит.
— Ты что говоришь, охальник, у её муж. Иди себе вон в ту сторону.
Когда молодой купец удалился, соседка сказала, смотря ему вослед:
