Ольга Гурьян - Свидетели

Страшно ей, а она идет, думает: «Должна я спасти королевство от погибели. Кро­ме меня, видать, некому». И идет прямо на него.

Как увидел дракон, что эта девочка его не боится, храбро идет прямо на него, он сам перетрусил и по­скорей улетел восвояси, уж в это королевство не заглядывал. Расскажу я Жаннете эту сказочку, а она радуется, просит:

— Еще раз расскажи, тетушка Перронелла, рас­скажи сначала.

Мне что? Я еще раз расскажу. И по третьему ра­зу еще раз расскажу.

Вы спрашиваете, какая она из себя была, эта Жаннета? Как вам сказать? Пятьсот лет — немалый срок. За пятьсот-то лет стерлось ее лицо в моей памя­ти. Девчонка как девчонка.

Мне нравится, когда девчушка пухленькая, как цыпленочек, волосики желтенькие, пушистые. А у нас таких не водилось. Их сдобными булочками, жа­реными гусями не кормили. У нас все жили впрого­лодь.

А с одной капусты, с черствой корки все девчонки в деревне были голенастые, тощие, растрепанные. И Жаннета такая же была.

И вспоминать нечего.

Глава третья

ГОВОРИТ

ДЮРАН

ЛАССУА

Я Дюран Лассуа — кузен Жанны. Но это я уже потом стал кузеном, когда женился на ее двоюродной сестре. А в то время были мы просто приятели с ее братом, с Жаном.

Мои родители жили неподалеку от Домреми, меньше часа ходьбы, и мы с Жаном были неразлучные — то он у нас, то я у них. Случалось и заноче­вать.

Я был здоровый парень, и хоть было мне тогда лет четырнадцать или, может быть, пятнадцать, а ра­ботал я в поле не хуже кого другого и так считал, что я уже взрослый мужик. А девчонок я в то время пре­зирал. Мне что кошка, что девчонка — все было едино. Кошку дерну за хвост, девчонку за косу. Так что я на Жаннету не обращал внимания, а она меня была моложе, лет двенадцати, должно быть. Бегает тут где-то, пусть ее бегает — мне что? Разве что ино­гда подножку ей подставишь для смеха. Она шлепнется, вскочит, лезет на меня с кулаками. А я отодвину ее в сторону и мимо пройду. У нас с Жаном и без нее своих дел хватало.

Вот как-то заночевал я у Жана, не хотелось ночью домой идти. Лето было жаркое, а в комнате и без ме­ня тесно. Тетушка Изабо постлала мне во дворе, и я был этим доволен. Воздух свежий, никто тебе в ухо не храпит, и ворочайся сколько хочешь с боку на бок — никого не заденешь.

С вечера я крепко заснул, а среди ночи просыпа­юсь. Что за чудеса — на западе заря алеет. Что такое? Этого еще не бывало, чтобы солнце всходило на за­паде. «Нет — говорю я себе,— этого не бывает. Это те­бе снится».

 Протер я глаза кулаками, сам себя ущипнул в бок покрепче и еще раз в зад ущипнул, и тут меня осенило — какое там солнце! Вовсе это не солнце, а пожар. Горит какая-то деревня, только не та, где я с родителями жил, а другая какая-то, подальше. И подожгли ее не иначе как проклятые англи­чане.

В то время в нашей стране была война. Вы, может, слыхали про то? И тянулась она с незапамятных вре­мен, лет сто или около того, и деды наши там воевали, и отцы, и, верно, нам суждено было. И от этой войны вся страна раскололась надвое, будто ударили по су­хому полену колуном — обе половинки врозь лежат,— к северу все англичане забрали, к югу, что от Фран­ции осталось. И война к нам уже так близко подо­шла, что в одной деревне мы еще французскому ко­ролю были верные, а в другой деревне бургундцы — бургиньоны — на английскую сторону тянут. И мы, бывало, мальчишками на такие деревни нападали и с ихними, бургиньонскими мальчишками до крови дрались.

И вот когда я увидел, что это пожар, я, понятно, испугался и как заору не своим голосом:

— Спасайтесь, англичане идут! Тут такой переполох поднялся!

Все бегут, вопят, друг на друга натыкаются — ни­чего не разберешь. Тетушка Изабо свои горшки схва­тила, хотела их в старую юбку завязать узлом, второ­пях кинула — горшки в осколки. Тетушка плюнула, подхватила младших ребятишек — и бегом. Дядюш­ка с Жаном погнали овец, кричат:

— Бегите по большой дороге на Нефшато.

А Жаннета, дура, гоняется по двору за петухом и никак его не словит. Я ей кричу:

— Дура, брось петуха! Нагрянут сюда прокля­тые англичане, убьют тебя вместе с петухом и огнем спалят.

— Нет,— кричит она,— это хороший петух! Он каждую ночь зарю возвещает, ни разу не проспал. Я его англичанам ни за что не отдам, чтобы они его на вертел насадили и зажарили. А ты беги, если хо­чешь!

Как я могу убежать, оставить девчонку? Я схва­тил палку, кинул в петуха, подшиб ему крыло и су­нул в плетенку к остальным курам. Жанна взяла плетушку, я ее за руку потянул, и мы побежали к большой дороге на Нефшато.

Мы с этими курами позамешкались, выбежали на дорогу, а уж никого наших не видать впереди.

Вот мы бежим, торопимся. Жанна уж тяжело ды­шать стала, начала спотыкаться. Девчонка, какой от них толк? Немножко побежала и сразу — ох! ох! — за­пыхалась!

— Давай,— говорю,— твою плетенку с петухом с твоим дурацким.

Не дает, говорит:

— Ты ее кинешь.

— Да не кину я, дура ты такая! Я хочу, чтоб тебе легче было. Поняла?

Ну, она отдала плетенку.

Тащу я плетушку, Жанну за собой тяну. Даже смешно, как нагрузился.

И вдруг слышу: далеко за нами скачут кони. А где нам по прямой дороге от коней убежать? Надо пря­таться.

Свернули мы с дороги в поле, а укрыться там то­же негде. Ни дерева, ни кустика погуще — прямо зло берет. И вдруг у меня земля из-под ног ушла. Я ру­ками взмахнул, плетенку и Жанну выпустил и пока­тился вниз.

Яма. И не глубокая. А спрятаться в ней можно. Особенно в темноте. Я шепчу:

— Жаннета, прыгай! Тут не высоко. А она не отвечает.

Я высунулся, вижу — она лежит без движения.

Я плетушку кинул в яму, схватил Жанну под мышки, хочу ее поднять, а она вся холодная, твер­дая, вытянулась, как доска. Тяжелая, будто камен­ная.

«Ой,— думаю,— она от страха померла».

Кое-как я ее все-таки перетащил в яму. Не остав­лять же ее посреди поля! Еще волки почуют, набегут, сожрут ее. И про англичан тоже говорят, что они едят детей.

Я ее положил на дно ямы, приложил ухо к гру­ди — сердце бьется и будто дыханье тоже есть, толь­ко слабое.

Ужас как я испугался. Что мне с ней делать одно­му в яме среди поля? За водой бежать? Я там все источники на пять часов ходьбы все знал. Так самый ближний — в лесу под старым дубом. Пока я туда и обратно добегу, боюсь ее одну оставить.

Стал я ей растирать руки и ноги. Снял с себя курт­ку, закатал в нее Жаннету. Своим дыханием согре­ваю ее. А она лежит прямая и холодная.

А время идет, и уже начало светать. Конского то­пота не слышно, и в яме тихо, как в могиле.

Вдруг этот петух — вот пострел, сразу видать, французский петух, не какой-нибудь, — этот петух выбрался из плетенки. Одно крыло волочит, прыгнул на Жанну и клюнул ее в ухо. И она открыла глаза.

Она открыла глаза и смотрит на меня. Глаза страшные, белые. У меня мурашки побежали по спине.

Она говорит:

— Дюран, я слышала голоса с неба.

Ох, думаю, помутилась дурочка в уме от страха. Но я слышал, с помешанными нельзя спорить, они от этого делаются бешеные. Я ей ласково отвечаю:

— А что за голоса, Жаннета моя милая?

Она говорит:

— Я слышала голоса святой Маргариты и святой Катерины. Они велели мне быть хорошей девочкой.

— Это хорошо,— говорю я.— Это они хорошо ве­лели. Хорошо быть хорошей девочкой.

Но она не сводит с меня своих страшных глаз и говорит;

— Голоса сказали, если я буду хорошая девочка, я спасу страну от погибели. Кроме меня некому.

Тут я чуть не заорал от страха. Совсем свихну­лась. Сейчас кусаться начнет.

Но я сдержался и так тихо, убедительно гово­рю ей:

— Как же, Жаннета, девочка моя, как это ты спасешь страну, когда все герцоги, и графы, и королев­ские рыцари не могут ее уберечь?

Она отвечает:

— Я должна ее спасти. Кроме меня, видать, не­кому.

Тут уж утро настало. Я высунул нос из ямы — смотрю, на большой дороге никого не видно. Надо ду­мать, напрасно мы растревожились и англичане не добрались до Домреми. Однако же наши все в Неф­шато. Надо и нам туда идти.

Вылезли мы с Жаннетой из ямы, захватили пле­тушку, пошли полем. Я на нее искоса поглядываю, а она — будто ничего с ней не случилось. Собирает цве­точки, сплела венок, надела на голову. Идет припля­сывает. Девчонка как девчонка, все равно что коте­нок.

После этого случая я лет пять не замечал за ней ничего. А верней сказать, я ее почти и не видел. С Жаном и со вторым братом, с Пьером, я встречался реже, чем в наши детские годы. И хоть бегал каждый вечер в Домреми, но не к ним, а на другой конец де­ревни. Там жила их двоюродная сестра, девушка, на которой я собирался жениться.

Про Жаннету я краем уха слыхал, будто хотят ее выдать замуж за хорошего парня из Тула. А раз так, значит, все у нее в порядке, излечилась с возрастом от своего безумия.