Йожо Нижнанский - Кровавая графиня
— Почему же, святой отец? Надеюсь, вы не стали вдруг защитником графини Алжбеты Батори?[10] Или страх заставляет вас забыть о справедливости?
— Поверь, ты ошибаешься, возразил священник более ровным голосом. — Предостерегаю тебя и советую молчать, ибо иного выхода нет. Взвесь свое положение ты — графский подданный, как же ты посмел посягнуть на представителя господской власти?! Согласно закону, принятому после подавления восстания Дожи[11], ты числишься бунтовщиком. Известно, как поступают с бунтовщиками! Этого мало, — ты сбежал из поместья! Зная, что крепостному грозит наказание уже за одно то, что он перешел в чужое поместье. А ты убежал за границу и оставался там целых четыре года.
Ян Поницен помолчал, задумался, недвижно глядя перед собой, потом укоризненно продолжал:
— Да представляешь ли ты свою участь, если кто-то выдаст тебя, не устояв перед соблазном вознаграждения? Над тобой, сын мой, нависла тень виселицы, а ты хочешь разгневать Алжбету Батори, от которой всецело зависишь? Неразумно с твоей стороны. И наконец, чем ты можешь обосновать подозрение, что разгадку тайны исчезновения Магдулы следует искать в замке?
— Ничем, — ответил гость, — и все-таки уверен, чахтицкая госпожа не только знает об исчезновении моей сестры, но все это на ее совести! В Виттенберге, в чужой стороне, мне четыре года не давал покоя страх за судьбу матери и сестры. Никогда не прощу себе, что бегством своим навлек беду на самых моих дорогих. Я должен был остаться с ними, защищать их, а не трусливо бежать от наказания. Да и что за наказание ждало меня? Я поднял руку на надсмотрщика, ударившего мою мать, когда ему показалось, что несчастная старушка работает недостаточно проворно. Ну, положили бы меня на «кобылу»[12], и за каждый удар, отвешенный господскому слуге, я получил бы десяток. Полумертвого приволокли бы домой, но я остался бы мужиком в доме — и сестра наверняка б не исчезла. И даже если бы чахтицкая госпожа наговорила Бог весть что судьям, суд, принимая во внимание обстоятельства и мою молодость, не приговорил бы меня к смерти. Нет, не следовало бежать!
— Не терзай свою душу, — утешил его Ян Поницен. — Наши суды непредсказуемы. Останься ты дома, так или эдак страдали бы все трое. Жизнь матери и сестры не стала бы ни чуточки легче. Да и ошибочно полагать, что сестра не исчезла бы, останься ты дома.
— Но как она исчезла?
— Однажды вечером явилась в твой дом какая-то пожилая женщина и сказала, что ваша тетя в Старой Туре заболела и нуждается в уходе. Просит, дескать, твою мать отпустить к ней Магдулу. Всего на несколько дней, пока ей не станет лучше. Мать без колебаний согласилась, и в тот же вечер Магдула отправилась в путь. По прошествии нескольких дней, так как Магдула не вернулась и не подала о себе весточки, мать отправилась в Старую Туру — ее стали мучить опасения. Тетку она нашла в полном здравии — она вовсе не болела и Магдулу звать к себе и не помышляла.
— Сестру выманила какая-нибудь из коварных служанок чахтицкой госпожи, я уверен!
— Молчи, — оборвал его Ян Поницен, — не будь ни в чем столь уверен. Ясно одно: кто-то устроил западню. А против коварства и самая крутая сила — как соломинка. Ты подозреваешь Алжбету Батори? Я о ней тоже было подумал, сын мой, да простит мне Всевышний дурные мысли о ближнем. Но скажи, зачем ей прибегать к коварству, когда это совершенно излишне? Вот ты как попал в учение? Против воли покойного родителя и против собственного своего желания. Турки отсекли твоему отцу правую руку, когда он отвел смертельный удар, направленный в бою на графа Ференца Надашди. Господин отблагодарил его тем, что послал тебя в школу…
— А потом госпожа отозвала меня оттуда, — разгневанный воспоминанием, оборвал Ян Калина священника. — И из школы отправила меня прямо на конюшню…
— Сын мой, — примирительно возразил священник, — знал бы это покойный граф Ференц Надашди, так в гробу бы перевернулся. Конечно, не умри он, тебя бы не постигла такая участь. Ты стал бы его любимцем, у него были большие виды на тебя.
Калина махнул рукой.
— Но вернемся к нашему делу. Граф послал тебя учиться, не считаясь с родительской волей, ибо господа могут в любой момент забрать у подданных ребенка и делать с ним что угодно: захотят — станет лекарем, захотят — станет пекарем! Стало быть, и вашей госпоже не было надобности прибегать к хитрости. Ее гайдуки[13] могли хоть днем, хоть ночью постучать в окно твоей матери и сообщить: «Чахтицкая госпожа распорядилась, чтобы твоя дочь тотчас явилась в замок!» Своей волей не пошла бы — насильно бы увели, закон это дозволяет.
— Ваши доводы, святой отец, не могут рассеять мои подозрения. Госпожа приказала тайно похитить Магдулу, чтобы никто не подумал искать сестру в замке, когда однажды та исчезнет навсегда. Закон дозволяет господам хоть кожу с подданного содрать, но жизнь отнять?! Нет такого права!
Последние слова он почти выкрикнул, словно спорил с противником, которого надо было во что бы то ни стало переубедить.
— Сын мой, — возразил священник тихим, смиренным голосом, — о подобных вещах не положено говорить даже за закрытыми дверями. Но коль уж мы о них заговорили, скажу тебе откровенно. Ты уверен, что госпожа повинна в исчезновении твоей сестры, и подозреваешь, что она убила Магдулу. Однако прежде всего нужно знать, действительно ли госпожа убивает девушек. Я в это не верю.
— Весь край, однако, верит в это, говорят об этом и в Прешпорке[14], даже в Вене…
— Неужто это правда? — изумился священник.
— Это-то и заставило меня явиться сюда, несмотря на возможное суровое наказание. Все четыре года в Виттенберге я не получал никаких известий с родины. Доучился до звания бакалавра[15], но тревога за покинутых мать и сестру — ведь я их обрек на произвол господской воли — достигла предела. Дурные предчувствия одолели. Были у меня кое-какие сбережения, заработал на переписке старых латинских фолиантов. И вот я купил коня и поскакал в Вену. Уповал на то, что к императорскому двору съезжаются магнаты со всей Венгрии. Ну, я и подумал, что, раз их прислуга слоняется по всему городу, наверняка удастся узнать что-то о своих. Так и вышло. Только я расположился в маленькой харчевне на Вайбургштрассе, заказал себе еду и питье, как заметил за соседним столом ватагу посетителей. Правда, то были не слуги венгерских дворян, а венские жители. Но они как раз делились ужасными историями о венгерской дворянке, которую называли «die Blutgrafin», кровавой графиней. Я заговорил с ними. Они сказали мне, что на Вайбургштрассе у венгерской графини Алжбеты Батори — собственный дворец.
— Верно, — перебил его Ян Поницен, — я знаю об этом. Три-четыре раза в год графиня отправляется в Прешпорок и оттуда заезжает в Вену.
— А когда она бывает там, — продолжал Калина, — в ночное время, говорят, творятся странные вещи. Пешеходы останавливаются перед дворцом и в ужасе прислушиваются к страшным женским крикам и стонам. Похоже, там кого-то бьют, мучают, убивают! Набожные францисканцы из ближнего монастыря, разбуженные этими криками, бросают в окна дворца черепки цветочных горшков, требуя тишины.
Ян Поницен слушал своего молодого подопечного затаив дыхание.
— Все это венцы рассказывали, попивая вино. И во мне созрело решение во что бы то ни стало заехать в Чахтицы и узнать, что с матерью и сестрой. В Прешпорок я добрался один. Там разговорился с неким Павлом Ледерером — он откуда-то из Немецкого Правно. Немец по происхождению, слесарь, он как раз возвращался из Германии, куда уходил на заработки. Это был первый человек, с которым я после долгих лет смог перемолвиться по-словацки. Хотя в Виттенберге жили словаки, говорили там в основном на латыни и по-немецки. Слово за слово — мы подружились с Павлом, я доверился ему, и он предложил мне себя в спутники. Так неожиданно я нашел доброго друга. В Пьештяны прибыли мы засветло. Поселились в трактире «У трех зеленых лип». Опасаясь, как бы кто из знакомых не приметил меня и не выдал, я остался в комнате, сославшись на усталость. Мой новый друг пошел в город на разведку. Но ему и выспрашивать особенно не пришлось. Во всех питейных заведениях только и говорили что об Алжбете Батори. Вечером, чуть стемнело, я вскочил на коня и поскакал прямо к вам. Что творилось в моем сердце! Сомнения, угрызения совести, страх за мать и сестру…
Ян Калина отпил из чаши, укоризненно взглянул на Яна Поницена и проговорил:
— Диву достойно, святой отец, что вы сохраняете доброе мнение об Алжбете Батори.
— Милый сын, — сказал священник, — я хорошо знаю графиню. Те, что поносят ее, в глаза ее не видывали. Это благородная госпожа. Хотя не очень-то образованна, кроме родного языка, владеет немного словацким и еще того меньше латынью и немецким. Так, усвоила кое-что, и ладно. Зато отличается здравым смыслом. Презирает суету, после смерти своего супруга, Ференца Надашди, светской жизни сторонится еще больше, чем прежде. Хотя могла бы блистать красотой среди самых знатных дам Венгрии А она живет здесь в уединении, ходит в миявском крестьянском уборе и ведет хозяйство. Дочерей выдала замуж, сын учится в Прешпорке. Графиня любит одиночество. Власть у нее в руках большая, она вспыльчива и потому, как я понимаю, строга с крепостными и дворней Но разве окрестные вельможи или господа со всего света более снисходительны? Они привыкли считать крепостных существами неполноценными, оттого они так и обращаются с ними. Можно ли ожидать, чтобы чахтицкая владелица была исключением? Да, она чрезмерно жестка, из-за пустяка впадает в неистовство. Строго карает каждый проступок. Но вознаграждает и послушание. Старые служанки что годами служат ей, не нахвалятся; все-де, у нее по уму. Верных слуг не обижает: денег у них накоплено вдосталь, дочери выданы замуж. Госпожа дала средства на приданое…
