Мэри Рено - Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)
Эгис и за львом не забыл о своих обязанностях. Когда залаяла сторожевая собака, он тут же выглянул из-за скульптуры. Но лай доносился издалека и вскоре прервался. Эгис одернул одежду и подобрал оружие. Лестница была пуста.
Ребенок бесшумно притворил за собой тяжелую дверь и потянулся к щеколде. Хорошо смазанная, она закрылась без звука. Мальчик вошел в комнату.
Единственная лампа горела на высокой подставке из сияющей бронзы; подставку обвивала позолоченная виноградная лоза, и ножки ее в форме оленьих копыт тоже были вызолочены. Вся комната дышала теплом и таинственной жизнью, которая пронизывала тяжелые занавеси из синей шерсти, с шитьем по краям, нарисованных на стенах людей и даже само пламя лампы. Голоса мужчин, отрезанные массивной дверью, доносились сюда лишь как неясное бормотание.
Было душно от ароматов масла для притираний, ладана и мускуса, от смолистого запаха сгоревшей в бронзовой жаровне сосны, от красок и мазей в афинских склянках, от запаха тела и волос его матери и чего-то едкого, что она сожгла, когда занималась магией. Сама царица почивала на ложе, ножки которого, инкрустированные слоновой костью и черепахой, заканчивались в форме львиных лап; ее волосы рассыпались по вышитой льняной подушке. Никогда прежде мальчик не видел мать погруженной в столь глубокий сон.
Царица Олимпиада спала крепко; казалось, ее нисколько не тревожит отсутствие Главка. Ребенок помедлил, наслаждаясь своим тайным безраздельным владычеством. На туалетном столике из дерева оливы разместились вычищенные и закрытые горшочки и склянки. Золоченая нимфа поддерживала луну серебряного зеркала. Шафранового цвета ночная рубашка лежала на скамеечке. Из смежной комнаты, где спали служанки, доносился приглушенный храп. Глаза ребенка блуждали по камням очага: под одним из них, который вынимался, жили запретные вещи. Ему часто хотелось попытаться колдовать самому. Но Главк мог ускользнуть; змею следовало вернуть прямо сейчас.
Мальчик тихо шагнул вперед, невидимый страж и повелитель ее сна. Покрывало из шкурок куниц, отороченное по краям алым и отделанное серебряными бляхами, легко опадало и поднималось вместе с ее дыханием. Брови матери над тонкими нежными веками, сквозь которые, казалось, просвечивали дымчато-серые глаза, были четко очерчены, ресницы подкрашены. Губы цвета разбавленного вина крепко сжаты. Нос белый и прямой. Она тихо посапывала во сне. Матери шел двадцать второй год.
Покрывало соскользнуло с груди, на которой в последние месяцы столько раз лежала головка Клеопатры. Теперь девочку передали няне, и его царство снова принадлежало только ему.
На подушку упала прядь волос – темно-рыжих, ярких, отливающих в колеблющемся свете лампы огненными всполохами. Мальчик захватил в горсть прядь собственных волос и, потянув, сравнил их с волосами матери. Его волосы, сияющие и непокорные, напоминали золото грубой чеканки: в праздничные дни Ланика ворчала, что они совершенно не держат завивки. Волосы Олимпиады рассыпались упругими волнами. Спартанки говорили, что у Клеопатры будут такие же, хотя сейчас они скорее напоминали перья. Мальчик возненавидел бы сестру, если бы та, повзрослев, стала больше похожа на мать, чем он. Но возможно, Клеопатра умрет; младенцы часто умирают.
В тени волосы матери казались темными, совсем другими. Он оглянулся на огромную, занимавшую всю стену фреску, сделанную Зевксидом для Архелая: «Разорение Трои». Фигуры людей были нарисованы в натуральную величину. На заднем плане возвышался деревянный конь, перед ним греки с обнаженными мечами врубались в ряды троянцев, вонзали в них копья или несли на плечах женщин с распахнутыми в крике ртами. На переднем плане старик Приам и младенец Астианакс[3] плавали в лужах собственной крови.
Таково право победителей. Удовлетворенный, мальчик отвернулся. Он родился в этой комнате; картина не содержала для него ничего нового.
Под плащом зашевелился Главк – без сомнения, он радовался возвращению домой. Ребенок снова взглянул на лицо матери, потом скинул плащ, осторожно приподнял край покрывала и, по-прежнему обвитый змеей, скользнул в постель.
Руки матери обняли его, она тихо зашевелилась и зарылась лицом в его волосы; ее дыхание стало глубже. Мальчик прижался головой к ее шее, податливые груди коснулись его; всем своим обнаженным телом он ощущал ее кожу. Змея, слишком тесно зажатая между ними, с силой изогнулась и высвободилась.
Мальчик почувствовал, что мать проснулась; когда он поднял голову, ее дымчатые глаза были открыты. Она поцеловала и погладила сына:
– Кто тебя впустил?
Мальчик подготовился к этому вопросу заранее, когда она еще лежала в полусне, а сам он утопал в блаженстве, стоя рядом. Эгис не проявил должной бдительности. Солдат за это наказывали. Прошло полгода с тех пор, как он увидел из окна казнь одного из них. Это было так давно, что мальчик уже не помнил, в чем состоял проступок, а может, вообще никогда этого не знал. Но навсегда запомнил казавшееся маленьким тело, привязанное к шесту посреди плаца, стоящих вокруг мужчин с дротиками на плечах, пронзительные резкие слова команды, одинокий вскрик и вставшие щетиной древки. Потом солдаты сгрудились у шеста, выдергивая свои дротики, и за их фигурами стали видны поникшая голова мертвого и большая красная лужа.
– Я сказал ему, что ты хочешь меня видеть, – сказал мальчик.
Не было нужды произносить имена. Для ребенка, любящего поболтать, он рано научился держать язык за зубами.
Мальчик почувствовал, что мать улыбнулась. Она всегда лгала отцу. Ее способность лукавить представлялась ребенку особым, только ей присущим мастерством, редким, как умение играть на костяной флейте музыку для змей.
– Мама, когда ты выйдешь за меня замуж? – спросил ребенок. – Когда я стану старше, когда мне будет шесть?
Она поцеловала его в затылок и быстро провела пальцем вдоль позвоночника:
– Когда тебе будет шесть, спроси меня снова. Четыре года – слишком мало для помолвки.
– Мне будет пять в месяце Льва, – настаивал мальчик. – Я люблю тебя.
Мать молча поцеловала его.
– Ты любишь меня больше всех? – тревожно спросил сын.
– Я люблю тебя всего. Я бы тебя так и съела.
– Но больше всех? Ты любишь меня больше всех?
– Когда ты хорошо себя ведешь, – улыбнулась мать.
– Нет! – Он оседлал ее, сжав коленями, молотя кулаками по плечам. – По-настоящему больше всех. Больше, чем кого-то еще. Больше, чем Клеопатру.
Она издала тихое восклицание, в котором звучала скорее ласка, чем упрек.
– Да! Да! Ты любишь меня больше, чем царя.
Он редко говорил «отец» без особой на то нужды и знал, что мать это ничуть не огорчает. Мальчик всем телом ощутил, что она беззвучно смеется.
– Возможно.
Торжествующий и взволнованный, он скользнул вниз и лег рядом.
– Если ты пообещаешь любить меня больше всех, я кое-что тебе дам, – сказал малыш.
– О, тиран. Что это может быть?
– Посмотри, я нашел Главка. Он заполз ко мне в постель.
Откинув одеяло, мальчик показал змею. Та вновь легко обвилась вокруг него: похоже, ей это нравилось.
Олимпиада посмотрела на змею – блестящая голова поднялась с белой грудки ребенка, и раздалось тихое шипение.
– Надо же, – сказала царица, – где ты ее взял? Это не Главк. Того же вида, да. Но намного больше.
Мать и сын вгляделись в свернувшиеся кольца змеи; сердце ребенка наполнилось гордостью и предчувствием чего-то необыкновенного. Он похлопал, как его учили, змею по шее, и ее голова снова опустилась.
Губы Олимпиады приоткрылись, зрачки расширились, глаза стали почти черными, руки, обвивавшие ребенка, ослабли. Все силы, казалось, сосредоточились во взгляде.
– Она знает тебя, – шепнула царица. – Будь уверен, сегодня вечером она явилась не в первый раз. Наверняка она часто навещала тебя, пока ты спал. Видишь, как она приникла к тебе. Она хорошо тебя знает. Ее послал бог. Это твой демон[4], Александр.
Лампа мигнула. Сосновая головешка, догорая, вспыхнула голубым пламенем перед тем, как превратиться в горячую золу. Змея быстро стиснула его тело, словно поверяя секрет. Ее чешуя переливалась, как лунная рябь на воде.
– Я назову ее Тихе[5], – сказал мальчик через некоторое время. – Она будет пить молоко из моего золотого кубка. Станет ли она говорить со мной?
– Кто знает? Он твой демон. Послушай, я расскажу тебе…
Приглушенные невнятные голоса, доносившиеся из зала, вдруг зазвучали громче. Мужчины, распахнув двери, громко прощались друг с другом, пожелания доброй ночи мешались с шутками и пьяным смехом. Шум обрушился, проникая сквозь все заслоны. Олимпиада оборвала разговор, теснее прижала к себе ребенка и спокойно сказала:
