Димитр Димов - Табак
Они не узнали, что бедняк Стоичко Данкин из Средорека заплакал и стал заикаться от волнения, когда ему сообщили, что его сын произведен в чин подполковника Народной армии, что после этого бедняк Стоичко Данкин пришел в город просить о помиловании Джонни, который был арестован односельчанами как враг народа, и что в городском комитете Отечественного фронта ему сразу же дали бумажку об освобождении Джонни, так как тот умудрился за три дня до ареста вступить в группу «Звено».
Они не узнали, что несколько офицеров и полицейских покончили с собой потому, что на их совести лежали тяжкие преступления и они должны были предстать перед народным судом; что у агента с опухшим лицом, который истязал политических заключенных, ломал им руки и пытал их электрическим током, не нашлось мужества покончить с собой, и он, как последняя гадина, пресмыкался и просил пощады.
Они не узнали, что десяток видных в городе пройдох за одну ночь превратились в коммунистов и членов Земледельческого союза, что Баташский, сменив шляпу на кепку, называет всех «товарищами» и, каясь в своих связях с немцами, всем и каждому рассказывает о том, кто и какими партиями продавал табак Германскому папиросному концерну.
Они не узнали всего этого, как не узнали о многих других больших и малых драмах, разыгравшихся в городе. Но если б они и узнали, это бы их не тронуло, потому что в опустошенных сердцах этих людей остались только холод и печаль.
XVI
Приехав в Чамкорию, Ирина осталась в вилле, а Костов с Виктором Ефимовичем поехали дальше, в Софию. Расставались они со взаимной неприязнью, хоть и делали вид, что по-дружески заботятся друг о друге. Ирина дала Костову несколько врачебных советов, которые в теперешней неразберихе были невыполнимы, а эксперт притворна беспокоился, не опасно ли ей оставаться одной в Чамкории. Все эти пустые, праздные слова ни к чему не обязывали. «Никотиана» давно утопила в цинизме и горькой иронии взаимное уважение, которыми Ирина и Костов прониклись друг к другу в первые годы знакомства. Теперь он видел в ней лишь избалованную светскую распутницу, а она в каждом его поступке находила признаки старческого слабоумия. Оба были утомлены пиршеством жизни. Двенадцать лет сплошных удовольствий оставили после себя лишь холодную скуку и ощущение пустоты, которую нечем было заполнить – ни стремлениями, ни привязанностями, ни простыми человеческими волнениями. Как и Борис, они остались в жутком одиночестве среди развалин своего мира. Когда автомобиль скрылся из виду. Ирина подумала равнодушно: «Не понимаю, для чего ему понадобилось ехать в Софию теперь». Но, поразмыслив, пришла к выводу, что оставаться здесь, в Чамкории, Костову и вовсе не было смысла. Кроме того, он, наверное, спешил уничтожить кое-какие документы, разоблачающие темную историю «Никотианы».
Ирина провела на вилле восемь дней в обществе верной служанки, которая некогда ходила за Марией, а теперь, готовая по первому слову следовать за своей хозяйкой, стала хранительницей крепкого кожаного чемодана с драгоценностями и ценными бумагами. Служанка давно превратилась в увядшую старуху с плоской грудью, изжелта-бледным лицом и редкими черными усиками над верхней губой. За восемь лет, проведенных у постели Марии, она стала нелюдимой и теперь всем сердцем привязалась к Ирине. Она обзавелась собственной квартирой, но не решилась связать с кем-нибудь свою жизнь: мужчины внушали ей все большее отвращение.
Потянулись дождливые осенние дни, холодные и тоскливые, как обычно в Чамкории. С нависшего неба моросил сплошной мелкий дождь, по горным склонам ползли туманы, а под окнами плакали водосточные трубы. Ириной овладела полнейшая апатия. Она пригашала снотворное и вставала очень поздно, а проснувшись, читала детективные романы, которые отвлекали ее внимание и притупляли мысль. Только так удавалось ей отгонять от тебя щемящие воспоминания о прошлом и призрак Марии, который все еще витал в опустевших комнатах. К обеду и ужину она спускалась в столовую и ела за одним столом со служанкой, которая верила в духов и рассказывала ей о своих спиритических наблюдениях. По ее словам, однажды вечером пианино Марин само начало играть, а большой портрет покойной сорвался со стены и упал с грохотом на пол, хотя никто его не трогал. В полночь было слышно, как скрипят ступеньки лестниц. Служанка рассказывала и о распоряжениях Отечественного фронта, и о новостях в дачном поселке. Разносчик молока Мичкин, который три года назад сбежал к «лесовикам», недавно спустился с гор и, говорят, стал большим человеком. Теперь он ездит в город на джипе, и ему подчиняется вся милиция. Утром арестовали одного полковника и одного капитана, заковали их в кандалы и отправили в Софию. Говорят, они расстреляли без суда одиннадцать коммунистов. Сторож лесничества повесился, потому что партизанам удалось найти документы, которые доказали, что он выдавал подпольщиков полиции. Оказывается, не все коммунисты безбожники – одна старушка своими глазами видела в церкви жену Мичкина, и та крестилась, как и прочие верующие.
Ирина равнодушно слушала болтовню служанки, а потом поднималась к себе наверх и снова погружалась в дремотную апатию. Отгородившись от внешнего мира, она слышала лишь отдаленное эхо крупных событий, потрясавших страну. Однажды за завтраком встревоженная служанка сказала:
– Все виллы описывают – будут размещать советские войска… В вашей собираются поместить штаб.
– Поедем в Софию, – равнодушно отозвалась Ирина.
– А на чем поедем?
Ирина призадумалась. О шофере Бориса, оставшемся с машиной в Софии, не было ни слуху ни духу. А за день до этого Костов, справляясь по телефону о каких-то бумагах, сообщил, что и его автомобиль реквизирован для армии. Видные политические деятели свергнутого режима были арестованы, и радио каждый день передавало все новые подробности их преступлений, а богатые владельцы соседних вилл попрятались кто куда. Ирине не у кого было просить помощи. Впервые после гибели старого мира она споткнулась о его развалины.
– Скажи Мичкину, чтобы зашел ко мне, – проговорила она, подумав.
– Мичкину?… – Служанка с испугом взглянула на нее. – Но все соседи говорят, что он стал плохим человеком… Он коммунист.
– Скажи ему, чтобы он пришел, – повторила Ирина.
Она вернулась в свою комнату и опять нехотя принялась за начатый детективный роман. Темнело. Холодный осенний ветер гнал по горным склонам клочья молочно-белого тумана и свистел меж ветвями сосен в саду. Порывами налетал дождь.
Ирина захлопнула книгу. В комнате стало совсем темно, а электричество не горело, поэтому читать было уже нельзя. В полумраке из темных углов, из мебели, деревянных панелей и обоев выползали воспоминания: образы отца, Марии, Бориса, фон Гайера и того неизвестного юноши, которого застрелили охранники «Никотианы»… Ей стало невыносимо страшно. Она вскочила и выбежала из комнаты. Служанка ждала ее в столовой к ужину и при свете керосиновой лампочки читала книгу о спиритизме.
Мичкин пришел на следующий день к вечеру, промокший под непрестанным дождем и хмурый от смутного подозрения, что Ирина собирается просить о заступничество и что его чувство партийного долга опять столкнется с давним уважением к этой женщине. Он посвежел, был тщательно выбрит и щеголял в полушубке и новенькой фуражке. Ответственная должность и власть, которую ему доверила партия, слегка вскружили ему голову: на собраниях он выступал слишком самоуверенно, а с представителями враждебного класса обращался вежливо, по высокомерно. Он был уверен, что Ирина попытается спасти виллу от реквизиции, и прямо заявил ей:
– Виллы нужны для армии… Ничего, докторша, не могу сделать.
Она усмехнулась в ответ и сказала:
– Садись, выпей коньяку.
Мичкин отказался и насупился, хотя после затяжного собрания ему очень хотелось выпить рюмку коньяка. Он испытывал некоторое самодовольство от сознания своей власти, которая давала ему возможность разговаривать с этой женщиной, как с равной. И тут ему опять показалось, что она отдаленно, какими-то неуловимыми чертами напоминает красивую женщину из народа, зрелую как тугой пшеничный колос, колеблемый ветром. Его охватило тревожное и жгучее желание помочь ей – сделать все возможное, чтобы спасти ее виллу от реквизиции. Но это желание шло вразрез с его понятиями о партийном долге. Товарищи скажут: «Прибрали Мичкина к рукам буржуазные бабы». И будут правы.
– Нет у меня времени распивать коньяк, докторша! – сказал он с неожиданной для него самого грубостью и враждебностью. – Так-то! Заберем твою виллу.
А Ирина спокойно промолвила:
– Я тебя позвала вовсе не из-за виллы.
– А для чего же?
– Хотела попросить об одной услуге.
Мичкин снова насупился.
– Мы боролись с фашизмом не для того, чтобы прислуживать буржуазии.
