Иван Наживин - Распутин
Пленные рыли мерзлую землю, а казаки выжидательно молчали, затаившись в злой думе. С бледно-голубого неба смотрело зимнее солнышко, и по белоатласной степи весело крутились алмазные шелестящие вихри, последнее дыхание затихающего бурана — точно какие-то белые духи степи веселились в сиянии солнца. И хорошо, весело пахло свежевыпавшим снегом…
— Ну ладно, думай… — сказал старый великан-конвоец Ерофеич, заглянув в канаву. — Хватит…
— Добре… — кивнул головой другой, невысокого роста, статный, с золотыми усами казак, у которого красные осквернили молодую красавицу жену.
— Зачищай! — строго приказал станичный атаман, суровый, очень смуглый старик с разбитым германской пулей подбородком.
Красные торопливо стали выкидывать из канавы свалившиеся сверху комья мерзлой земли и выравнивать дно. Казаки оживились и незаметно подтянулись к канаве, страшно черневшей на белизне степи среди густых желтых камышей, заплетенных следами волков и всяких других степных хищников.
— Ну, а теперь прыгай все в канаву… — слегка задохнувшись, сурово сказал атаман. — Все прыгай…
Красные замялись. Они не понимали, что это будет, они опасались…
— Ну?.. — суровее повторил атаман. — Задумались? Ерофеич подмигнул молодым, и те сухо и четко защелкали затворами винтовок. Китайцы первыми равнодушно спустились в канаву и смотрели оттуда на казаков своими обезьяними глазками, в которых нельзя было прочесть никакого человеческого чувства. За ними неловко стали спускаться и остальные. Митю с перебитыми ногами спустили казаки сами. Рядом с ним стал Кирюша-матросик. И вот над землей встал ряд голов: белобрысые, черные, курчавые, бледные, истощенные, косоглазые, распухшие от пьянства и разврата, всякие… И была в глазах их смертная жуть…
— Ну? — коротко обрубил опять атаман.
Несколько казаков и казачек схватили брошенные красными лопаты и стали засыпать красных. Те, оцепенев от страха, все еще не совсем понимали — боялись понимать, — что это будет. И у некоторых мелькнула надежда, что вот закопают так до плеч и уйдут. Но свои недалеко, тут же по степи болтаются, можно будет закричать и выбраться. Несладко, конечно, но все же лучше, чем расстрел на месте. Обессилевший от потери крови и от страшного нервного напряжения при допросе, когда он поносил казаков и издевался над ними, как только мог, Митя совсем опустился и стоял в яме бледный, с закрытыми глазами. Но стоявший рядом с ним веселый красноармеец — молодой парень с чрезвычайно революционным хохлом — не выдержал и вдруг схватил старую Петчиху за лопату. Старуха была совсем разорена красными, которые сожгли у нее хату и все хозяйство за то, что сын ее ушел от них в горы, в зеленые. Петчиха яростно вырвала у него лопату и ударила острым краем ее прямо в лицо его и рассекла и нос, и обе губы. Кровь сразу обильно залила перемешанную со снегом землю, и лопату, и стоптанные башмаки старой. И замутилось у всех в душах красным злым туманом…
Зарыли быстро. Холодная земля точно железом сковывала эти молодые, жаждущие жизни тела, и стройный ряд голов, как кочаны капусты, встал на этой гряде. И ровно, ровно, точно вот на смотру… Были которые высокие, так их ударами лопаты в темя заставляли приседать, чтобы все были как один. И лица зарытых были серы, и в глазах стоял ужас, и, запекаясь, текла кровь с молодого, искаженного ужасом лица вихрастого парня.
— Ну так вот и сдыхайте… — опять точно задохнувшись, сипло бросил атаман. — И сидите так… злодеи… изменники… христопродавцы… — еще глуше просипел он и завязал непотребное ругательство.
Старая Петчиха не вытерпела и, подлетев к гряде, захлебываясь гнусными ругательствами, снова ударила острием лопаты в окровавленное лицо вихрастого парня, еще и еще. И опять точно вино какое темное ударило всем в головы, томя душу нестерпимой и буйной нудой…
— Айда, ребята! — злорадно сказал атаман.
Казаки, закинув за плечи винтовки и захватив лопаты и кирки, потянулись в камыши. Маленький сухощавый красный, с порочными глазами, рабочий из-под Костромы, вдруг исступленно выкатил глаза и завыл страшным воем… И безумие страшно потрясло души зарытых. Они думали, что это легче немедленной смерти, ибо тут все же оставалась надежда, но этот волчий вой человека открыл им, что это страшнее смерти.
И вдруг где-то за гранью степи, все курящейся алмазными вихрями, едва слышно застучали беспорядочные выстрелы. Казаки, уже уходившие в камыши, приостановились и прислушались.
— Нет, так оставлять их не дело… — сказал Ерофеич. — Не ровен час, вернутся те сволоча, откопают, и тогда будет дело… Сидеть нам на их месте тогда беспременно… Прикончить надо…
— Вернее было бы… — послышались голоса со всех сторон. — Порубить головы и спокойно…
— Что же, рубите… — согласился атаман. — В самом деле, лучше сразу от сволочей отделаться…
Казаки снова вышли из желтых камышей и подтянулись к страшной гряде, где по-прежнему жутким воем надрывно из последних сил выл худосочный рабочий. Некоторые обнажили свои длинные шашки, серебристо блестевшие по отточенному лезвию.
— Стой, погоди… — сказал Ерофеич с улыбкой. — Пусть лутче молодятина учится, как надо шашкой работать. Эй, хлопцы, идить сюда!..
Мальчишки-подростки, стесняясь, подошли к казакам.
— Ну вот нате вам шашки и покажите, какие вы есть казаки… — сказали старики. — Ну, живо!
И они передали детям свои тяжелые шашки. Те, кто с неловкой улыбкой, кто нахмурив бровенки, — уж и ненавидели же они этих сукиных сынов, красных! — подошли к гряде человеческих голов и — замялись.
— Ну, чего ж вы там?.. Грицко, Петреник, Омельченко… Чего оробели? — послышались со всех сторон насмешливые голоса. — А еще казаки!.. Ну?
И Омельченко, смуглый, румяный и стройный мальчик с глазами, точно спелая вишня, с усилием поднял тяжелую отцовскую шашку, такую вертлявую в неопытной руке, и — опустил ее. Но рубить шашкой ловко в уровень с плечом и очень неудобно рубить вниз — шашка не попала в напруженную в ужасе шею матросика Кири, а отсекла лишь пол-уха и врезалась в щеку. Киря завопил на голос, мотая головой смешно и страшно…
И неумело затяпали в слабых детских руках острые шашки по напряженным шеям, по костистым головам. Фабричный рабочий — он, видимо, потерял рассудок — все выл. А старая Петчиха, распалившись, все тяпала в лицо вихрастого, совсем от ужаса омертвевшего малого своей острой блестящей лопатой…
— Не любишь, собачий сын? Не любишь? — задыхаясь, повторяла она. — Не любишь?!
— А, сморкатые… — вдруг выругался старый Ерофеич, которому стало противно смотреть на неловкую работу детей. — Пусти!
И вырвав у своего внука Опанаса шашку, великан, ловко изогнувшись, рубанул по шее матросика Кирю.
Голова Кири бессильно закинулась назад, а из страшной раны, сипя, полетела кровь. Застывающие глаза недвижно смотрели в курящуюся веселыми алмазными вихрями степь, а в мозгу медленно потухало привычное и милое видение: стоит Киря со своими матросами, все в белых одеждах и с желтенькими веночками на головах, на кронштадтских фортах, а из-за моря выплывают броненосцы с германским прореталиатом, едущим к Кире для контакту. «К орудиям!» — готовится крикнуть Киря радостно и грозно, и веселый смех ослабевающей волной замирает в его уже холодеющей груди…
XXII
БЕЛЫЕ АКАЦИИ
Уверения не матроса, не Федора, не Баткина о том, что в Черноморском флоте царит железная революционная дисциплина, что страшные корабли его грозно стоят на защите одновременно и завоеваний революции от врага внутреннего и родных берегов от врага внешнего, России не зажгли: она просто не поверила юркому человеку. И Россия была права: хваленая черноморская дисциплина и порядок удержались очень недолго, и во флоте, и на берегу начались невероятные буйства и жестокости солдат, а в особенности матросов. Офицеров ловили и избивали везде и всюду, часто на глазах их жен и детей, их привязывали партиями по несколько человек к железным рельсам и топили в море, а особенно ненавистных, связав по рукам и по ногам, швыряли в раскаленные ревущие топки броненосцев…
Но австро-германцы, легко рассеяв последние остатки бесчисленных когда-то русских полков, быстро занимали один за другим южные русские города, появились уже в Крыму, и воцарившийся на бушующем Дону атаман Краснов уже сочинял письмо императору Вильгельму, предлагая ему, вчерашнему врагу, какой-то дикий союз между вольным, тихим и всевеликим Доном и его императорским и королевским величеством. Матросы, пьяные от вина, крови и власти, повели лучшие корабли в Новороссийск, чтобы не достались русские суда немцам. Среди матросов появились уже совершенно новые типы, накрашенные, с подведенными, как у продажных девок, глазами, с завитыми коками, надушенные, в бриллиантах, они носились на автомобилях, сыпали золотом направо и налево без счета, расстреливали всех, кто попадался под руку, научились нюхать кокаин и все более и более овладевали властью. «Институт красоты» златокудрой Софьи Ивановны поддерживал их чары и красоту всеми средствами, сама Софья Ивановна была в восторге от этих мужественных красавцев, дарила их своими милостями и делала великолепные дела с ними настолько, что сперва перевела свой институт из Одессы в Севастополь, а затем вслед за отступающим флотом и в Новороссийск…
