Темнотвари - Сьон Сигурдссон
– По-моему, лучше всего устроить как в тех заклинаниях, которые знали хорошие священники в папские времена, то есть, рассказать ему историю мироздания, людей и существ, и злых, и добрых. Тогда под конец он увидит, где его место в великом механизме Божием, и поймёт, что сам находится не там. Ибо как покойнику уразуметь разницу между собой и нами, живыми, если он ещё в состоянии ходить, способен драться и выполнять поручения? Откуда он знает, что он – не скрытый житель? Ведь и они обитают вне человеческих селений. Откуда он знает, что он – не бревно, выкинутое морем? Ведь у обоих плоть одинаково гнилая и смрадная. И что он – не бродячая собака? Ведь обоих гонят прочь. Или что он попросту не камень, который катится по склону и от которого все разбегаются?
Так сказал я и продолжал решительным тоном:
– Нет, нам нужно найти этому ходячему трупу подобающее ему место, нужную полочку в коллекции мироздания, надо поместить его бок о бок с ему подобными, чтобы и он сам, и каждый, проходящий там, увидели, какой он породы, и таким образом и у нас, и у него самого исчезнет всякий страх, вся мука. Ибо если тот или иной предмет классифицировать правильно, с ним потом будет легко совладать.
Да, мы с Лауви должны показать пасторскому мертвецу-сыну, как вертится мир и где его обиталище, тогда он, может быть, отыщет дверь нужного дома – крышку домовины. А чтобы это удалось, мне нужно обратиться к нему с нареканиями. Лауви скосил глаза, кивнул головой, дал мне знак, что покойник крадётся позади меня. Я развернулся: ага, вот он, мерзкий, гнилой. И я обратился к нему:
Кровь Христа, и смерть, и боль, —
они же нам ограда —
будь меж мною и тобой,
дух могучий ада!
И я произнёс ещё такие стихи:
Мы, нечистый, нынче всласть
версталися с тобою.
Пусть тебе захлопнет пасть
эдакой строфою.
От этого его нижняя челюсть ударилась о верхнюю с такой силой, что передние зубы выбило под корень. Не то, чтоб он мог отвечать мне во весь голос – для этого его язык слишком сильно сгнил, – но он был способен рычать и плеваться. Но теперь и это развлечение ему не светило, хотя в его горле всё ещё раздавались хрипы, а стоны прорывались через нос, когда он плакал от моих стихов, которые тем меньше приходились ему по нутру, чем более становились искусно сложенными и ясными. Пока я произносил стихи, Лауви следил, чтоб мертвец находился от меня на таком расстоянии, чтобы всё слышать: ведь он, разумеется, улепётывал от моих велений, как побитая собака, и двигался с неудобной быстротой, ибо, как я уже описывал, его ноги могли сильно вытягиваться. Мертвец бежал от меня, нигде не останавливаясь, разве только чтоб поднять камень, ком земли или тёплый овечий навоз, которыми он тотчас целился мне в голову, а я бежал следом за ним, произнося стихи настолько громко, насколько позволяла мне одышка, а Лауви бежал по тропке и пытался перебежать ему путь или заманить на бездорожье, которое затруднило бы ему передвижение. В конце концов нам удалось загнать его в болото, а там в трясину, столь глубокую, что он погрузился в неё до пупа. И тут мне удалось явить его разлагающимся глазам картину того сонмища бесов, которые попа́дали на землю, когда Люцифер был низринут с высших небес. А число им (они есть неуёмное зло в поисках, к чему бы прилепиться) как пылинкам, сверкающим в солнечном луче, или как каплям, падающим на землю при ливне, что идёт девять дней без перерыва. И я утешал его тем, что среди них не его место. Я описал ему, как небесные сферы тянутся от луны: три в ряд вверх от неё и три в ряд вниз. В этих сферах живут воздушные духи, они наделены многими качествами, и добрыми, и дурными, но всё равно опасны людям, если вселятся в них, и предназначены лишь для хорошо подготовленных знатоков – меня и Лауви. При этих словах ходячий труп заметался, как бирюк в капкане, заскрёб по рыхлому мху и попытался вытянуть себя из трясины, но тщетно. Я продолжил, и перешёл к его собственной участи: рассказал, что выходцы из могилы – это тела умерших, которые при жизни ссорились с людьми, и что на телах таких ругателей как бы гостеприимно распахнуты двери, через которые может вползти внутрь сам дьявол. Что он с радостью и делает – и после этого берёт на себя командование этим телом, погоняет помершего в хвост и в гриву, словно жестокий наездник – лошадь, да только здесь седлом служит злое сердце, и в нём-то и сидит проклятый всадник, вонзая шпоры в истлевшие лёгкие. Когда я таким образом разоблачил князя тьмы, измывающегося над телом пасторского сына, тот как будто сдулся. Тело обездвижело, руки повисли вдоль боков, скованный трясиной, он свесился вперёд, словно пьяный всадник, задремавший в седле, слипшиеся волосы шевелились от вечернего ветерка. И в таком положении он начал коченеть – как труп, которым он, в сущности, и должен был быть. На всю местность пала мёртвая тишина, лёгкое дуновение ветерка касалось щеки, и я думал, что эта скачка дьявола, оседлавшего мертвеца, подошла к концу. И так продолжалось долго. А потом рот мёртвого тела сам собой раскрылся, и с того места, где стоял, я увидел, что травка-жирянка, росшая там на кочке, повторила его движение, чашечка её цветка раскрылась, издав лёгкое чавканье, и выпустила комара, которого поглотила прежде, в ту самую минуту, когда мир притих. Комар пролежал в пищеварительном соке достаточно недолго и смог подняться на крыло – и с отвратительным зудением влетел прямиком в рот мертвеца. Тут с того сошло всё оцепенение. В образе комара дьявол вновь вселился в него. Мертвец вырвался из трясины с чудовищным воем и пустился наутёк, к горе, а мы за ним. Но всё-таки из-за того, что во время моего заклятия он прочно сидел в
