За Русью Русь - Ким Балков
Варяжко не принадлежал к высокому роду, в деревлянах оселье есть прозваньем Сыроедное, близ Ирпень-реки, там его близкие, братья и сестры. Отец с матерью уже давно вознесены на погребальный костер. Мальцом взял его оттуда Святослав, видать, приметил в нем что-то вещий князь, крепость душевную, приставил к сыну своему Ярополку. А в Киеве Варяжке не поглянулось, шумно да людно, иной раз так закручивала тоска, хоть волком вой. А чего ж? И выл. А то подымался посреди ночи, искрадывая момент, убегал к тихому месту на Подоле, ни с какой стороны неоглядному, где Ручай впадает в Почайну, близ самого устья ее, там и просиживал подолгу, отсюда волна днепровская как на ладони, дивно смотреть на нее, коль скоро налетит ветер, то-то играет, то-то выблескивает, и разное видится в волне, а пуще того, мощь славная и не в угнетение душе, но в ослабление боли, коль скоро тягостно человеку, умытаренно окаянством. Все ж юный Варяжко по первости ничего не улавливал, никакой окрест дивности, на сердце-то тоскливо, только время спустя расправлялось в душе, и тогда он смотрел на днепровскую волну и удивлялся крепости ее, и тоска отступала. Правду сказать, и княжич не был суров с ним, даже больше, время спустя приблизил к себе.
Чрез многие ступени прошел Варяжко, когда налился силой: гулял он и в детских, и в пасынках, пока не стал отроком[4] в княжьей дружине. И мало-помалу притупливалась память, а может, даже не так, не то чтобы притупливалась, но уже не тревожила, как прежде, помягчела и не несла горести, лишь тихую грусть, когда иной раз как бы нечаянно вставал перед глазами образ отчего дома, просторного, с двускатной крышей над горницей, с узкими полатями по углам, с истопкой посередине, или когда отмечалась в памяти просторная беседа, где девы пряли пряжу, а то вдруг зачинали песни, которые подобно белокрылым птицам подымались над осельем. Нередко Великий князь углядывал в отроке грусть и спрашивал, отчего бы она накатила, и Варяжко не умел отказать Ярополку и открывался перед ним, но случалось, лишь виновато разводил руками, брал в руки гусли и пел… Голос у него негромкий, с легкой, как бы даже свистящей хрипотцой, она, впрочем, не мешала ни словам, ни мелодии, и даже больше, точно бы придавала им какой-то особенный окрас. Возмужав, Варяжко, бывало что, ездил в деревляны, жадно ловил все, что напоминало о давнем, милом сердцу, но улавливания с каждым разом делались все более расплывчаты и уже не вносили в сердце, как прежде, щемящую грусть, лишь подталкивали к чему-то светлому. Он и сам не знал, отчего так, а то, что это так и уже как бы не по его воле, наблюдал в себе постоянно. Эти наблюдения отличались спокойствием и рассудительностью. Но, когда Варяжко оказывался в отчем доме, в светлице, то и менялось в нем, и недавняя степенность, которую хотел бы видеть в себе и которая нередко отмечалась в смуглом лице, в темно-синих глазах, исчезала, и тогда он пребывал в возвышенном состоянии духа и слушал, о чем говорили близкие, и радовался.
Варяжко укрывался в тайных местах стольного града до тех пор, пока не стало ясно, что надо уходить. А сказали отроку про это кузнечных дел мастера, когда до них докатился слух, что Добрыня повелел доглядчикам разыскивать тех, кто ратовал за прежнего князя. Все же день-другой Варяжко не трогался с места, помогая мастерам, а потом потемну накинул на плечи малиновый отрочий плащ, опоясался мечом и, пожелав хозяевам блага, а пуще того, изгона дурного сглазу, чтоб сие не было помехою в ремесле, спустился к Почайне, там отвязал легкий челн, колеблемый на укатистой серебряной волне, пахнущий рыбой, и оттолкнулся от берега. Взошла луна, круглая, полнотелая, в глубине ее отрок увидел что-то близкое его сердцу, понятное до самого края. Он даже не поверил: отчего бы так-то, иль надышалась луна земным духом, в какой-то момент сильно приблизясь к земле-матушке? А почему бы и нет? Иль не всевидяща Мокошь? Да разве отыщется другая какая сила, чтобы поспорить с нею?..
Варяжке не впервой плавать по раскатистой речной воде, в свое время он с князем Ярополком и со дружиною на круто изогнутых, красно украшенных лодьях спускался к днепровским порогам, чтобы отыскать прах отца Ярополкова, убитого печенегами. Худо только, не удалась затея, сколь не пытали в ближних от крепостцы, что на острове Каменном, печенежских кочевьях, молчали степные людишки, должно быть, от незнанья. Но правда и то, что в одном месте, возле круто взнявшегося над речною водою прибрежья, обильно заросшего темнолистым кустарником, в заболотье, однажды углядели яму, чуть присыпанную землей, раскопали ее, и — горестное предстало глазам воинов, не сразу пришли в себя и самые стойкие, уж больно широко и усердно погуляла тут коса смерти. Все же спустя время и слабые духом одолели неладное на сердце и принялись за дело. И вот уже были спущены на тихую воду лодьи с убитыми кто гибкой, длинной печенежской стрелой, а кто саблей, но были среди них и такие, кто поддался злому мору. Лодьи оттеснились от берега и воспылали высоким и ярким, до самого неба, огнем, и тот огонь не в погубление сущего, но для воздымания духа человеческого, тому и служил в сей горестный день. Шла по ярко вздыбленному каменистому берегу славная киевская дружина и прощалась со своими товарищами, шла долго, пока последняя лодья не рассыпалась в прах, не поднялась в небо длинными угасающими искрами. А когда дружина вернулась к крепостце, то и задержалась тут недолго, дивно погуляв по чужеземью, обагряя кровью тяжелые мечи.
Варяжко сидел в челне, держа в руках легкое гибкое веселко, ему не надо было загребать, близ стольного града днепровская волна сильна и укатиста, несла челн как щепку. Небо зависало над отроком, и в ночи сияюще светлое и глубокое. Варяжко поглядывал вверх и силился что-то понять в нем, может, угадать
