Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
А бросились к нему, к Михаилу, не к кому другому, — вдруг вспомнив, что он тоже пишет стихи… Хоть раньше это не все приятели одобряли.
— Говорят, кавалергарды все за Дантеса! — сказал кто-то в удивлении.
— Так он же их полку!..
— А кавалергарды — они все бугры! Не так?
— Врут! И не все за Дантеса. И не все бугры!..
— Что они сумасшедшие — кавалергарды?
И впрямь в те дни даже полки разделились по-своему. Кавалергарды в основном за Дантеса. Гусары и уланы — за Пушкина. Конный полк — и туда и сюда.
— Вы мне не ответили… Пушкин — правда интересно? Стоит читать?..
Михаил временами покидал гостей: «У меня врач!» Те, если и слышали его, то, разумеется, не знали, кто именно… Какое им дело?
А врач был известный доктор Арендт. Он приходил прямо от Пушкина.
— Это уже недолго! — сказал он вечером 28 января… Всего несколько часов.
Он и раньше говорил, что нет никакой надежды.
Лермонтов почему-то спросил про жену Пушкина, как она?
Д-р Арендт улыбнулся застенчивой стариковской улыбкой:
— Ой, не знаю, что сказать, мой дорогой! Она, по-моему, не понимает, что происходит. — Чуть примолк. — И что произошло — не понимает тоже!
Когда через час-полтора, уже ввечеру, пришел к нему Слава Раевский, единственный, кажется, тогда близкий из невоенных друзей, Михаил прочел ему стихи… Те самые. «Смерть поэта».
Слава одобрил горячо…
Они вышли к другим гостям и прочли им.
— Ты смотри! Как бы тебе не влепили! — сказал Лафа-Поливанов, доставая с тарелки посреди стола последний кусок пирога. Лафа был известен мудростью и пониманием практической жизни.
А другие за столом уже кинулись переписывать. Так это все началось: его слава — и его поражение тоже.
Нет, первая часть стихотворения не принесла никаких неприятностей. Она разошлась по городу, и ее многие хвалили. Дошли даже удивившие автора слухи о приятии без особых претензий его опуса в III отделении собственной его величества канцелярии (Мордвинов, зав. канцелярией, сказал кому-то). Но дальше… Неохота вдаваться в подробности, настолько растиражировано это событие. Все знают, что пришел некто, сказал нечто, и автор написал еще Прибавление в 16 строк.
Было это через несколько дней; Лермонтов был по-прежнему болен, и в доме собралась примерно та же компания. Пушкина уже схоронили. То есть схоронили или нет, неизвестно, только знали, что гроб увезли на Псковщину и что вдова за гробом не поехала.
— Похороны прошли успешно! — возгласил Лафа, забирая со стола очередной кусок пирога с рисом и яйцом.
— В каком смысле успешно?
— Схоронили так, чтоб забыть быстрей!..
И тут появился тот самый Некто, который был вообще вполне приличный малый, старший брат Монго Николай; он, в отличие от других собравшихся за столом, был статский, «архивный юноша»… Всходил по карьерной лестнице в дипломатии, был близок к дому Нессельроде и к салону Нессельродихи и, естественно, был сторонником тамошних взглядов на мир. А что он мог почерпнуть там? Как молодой сотрудник ведомства он хотел, конечно, выражаться в унисон с начальством.
Так как при нем продолжили говорить о Пушкине, Дантесе и о суде над Дантесом, он поторопился поделиться тем, что успел усвоить, и, как всякий неофит, стал настойчиво проводить мысли, слышанные им… Он сказал, что Геккерн и Дантес как иностранцы не обязаны вовсе думать о том, что` для нас Пушкин. И поскольку они еще знатные иностранцы, не обязаны следовать нашим законам. Вот и всё, больше ничего. И вообще он пришел навестить больного брата (кузена), то есть Мишу, и вовсе не собирался вести этот спор.
Но Лермонтов вспыхнул, как он умел вспыхивать. Взбесился и чуть не выгнал гостя из дому. И, может, выгнал бы, если бы это не был старший брат Монго.
И, когда несчастный Николай Столыпин ушел (он вправду был расстроен ужасно), Михаил написал еще несколько стихов того самого «Прибавления» к своим стихам о Пушкине — всего 16 строк.
А Слава Раевский стал их первым переписывать. И другие за столом быстро присоединились.
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Знаменитое «прибавление» появивлось несколько дней спустя после основного текста оды.
«Потомок — обломок», «потомки — обломки»… Пушкинская рифма. Автор сразу привлек к делу «Мою родословную» Пушкина, и перед читателем они предстают как бы вместе.
Он имел в виду, конечно, всех. И авторов пасквиля, приведшего к трагической гибели кумира, и всех тех, кто таскал теперь по гостиным чужую историю, ничего не понимая в ней. И, главное, не ощущая ее трагичности. Но он также бросал обвинение в лицо свои прямым родственникам — Столыпиным-старшим. Тем, кто когда-то не принял в свой круг и отверг его родного отца.
Так лошадь рвет постромки и устремляется вдаль уже свободная от оков, и куда — неизвестно.
Король умер! Да здравствует король!
Поэт умирает. Поэт рождается.
XIV
«Мишенька по молодости и ветрености написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал на щет придворных, я не извиняю его, но не менее или еще и более страдаю, что он виновен…» — взывала бабушка Лермонтова. Указанное письмо летело аж во Франфурт-на-Майне, к Философову: он был флигель-адъютантом великого князя Михаила и мог чем-то помочь.
Все остальное походило на сон, перемешанный с явью: то одно, то другое…
Ему сообщили, что в Царском Селе, на тамошней его квартире, обыск. Квартиру нашли нетопленой и не слишком прибранной, и непонятно было, почему корнет Гусарского полка обретается так долго в городе, а не на службе!
Он помчался в Царское. Как человек чести он бросил в портфель с собой чуть не все свои рукописи, в том числе «барковщину» (он ничего не скрывает!). Но именно на эти творения гусарского гения никто не бросил взгляда. Искали политические стихи, а их как раз не нашлось.
В отличие от Пушкина Лермонтов не писал политических стихов. Или почти не писал. Возможно, это вызвало даже некоторое удивление власти.
