Салават-батыр (СИ) - Хамматов Яныбай Хамматович

— А почему?

— Здесь даже летом по ночам очень холодно.

И действительно, очень скоро все почувствовали, как похолодало. А тем временем горные вершины стали обволакиваться тяжелыми, мохнатыми тучами. Все больше сгущаясь, они оседали на склонах хребта.

«Да, башкирцы отлично знают суровый нрав своего Урала. За множество веков они сумели приспособиться к его природе. И, судя по всему, тревожились не напрасно», — убедился Лепехин. Рассуждая таким образом, он быстро взобрался в седло.

Медлить было нельзя. Только вот куда подевалась та еле заметная тропинка, по которой они сюда пришли? Быстро смеркалось, и все хуже становилась видимость. С надвигающейся темнотой усиливался страх. Все понимали, не рассчитаешь, куда ступить — и ты пропал!

Вдобавок ко всему, легкая летняя одежда не спасала тело от насквозь пронизывающего ветра и холода. А на ночлег устроиться негде. Поэтому дорогу нужно было найти во что бы то ни стало.

Пробовали зажечь бересту, но это не помогло — тропинки словно не бывало.

— И что ж нам теперь делать? Так и будем, как слепые, блуждать в потемках? — дрожащим голосом спросил Лепехин, уже в который раз сожалея о том, что он не остался внизу с Рычковыми.

— Сами мы уже ничего не сможем сделать, — признался Селяусен, — поэтому придется вверить судьбу нашим лошадям. Только на их нюх и надеюсь.

Беспризорный конь Салавата пошел первым. За ним последовали другие.

— Не будем от них отставать, Иван Иванович, — сказал Селяусен, поддерживая обессилевшего от страха академика.

— А как остальные? Где все?

— Они тоже, как и мы, идут за своими лошадками.

Продираясь вслепую между глыб, камней и корней деревьев, Лепехин чувствовал себя прескверно. Боясь споткнуться, он старался ступать осторожно, хорошо понимая, что, ударившись, можно убиться или слететь в черную пропасть.

— Не бойтесь, Иван Иванович, лошади идут уверенно, — сказал Селяусен, не терявший присутствия духа.

Вдруг впереди раздался радостный возглас:

— Вот она, наша дорожка! Нашлась!

Академик возблагодарил Господа и троекратно перекрестился.

Да, лошади оправдали надежды людей, выведя их на потерянную тропинку. Благодаря их чутью путникам удалось благополучно миновать самые трудные места.

Почувствовав под ногами траву, все приободрились и решились ехать верхом. Полагаясь на нюх своих лошадей, всадники уже не думали о том, куда они их вывезут. А когда препятствий стало поменьше и дорога — поровнее, люди и вовсе успокоились.

— Слава тебе Господи, кажется, пронесло, — прошептал Лепехин и под мерный шаг своего коня незаметно задремал. Сколько он так проехал, умудрившись не выпасть из седла, он не смог бы сказать. Очнулся Иван Иванович от дружного лошадиного ржания.

— Где это мы? — спросил он, придя в себя, и вдруг заметил впереди жарко пылающий костер. Узнав среди сидящих Рычкова, Лепехин вскрикнул от радости: — Да это же наш лагерь!

— С благополучным вас возвращеньем, Иван Иваныч, — улыбнулся ему Рычков.

Остальные тоже потянулись к подъехавшим, шумно приветствуя их.

— Рады вас видеть живыми-невредимыми!

— А мы и не чаяли вас так скоро увидеть.

Не обращая внимания на эти восклицания, Лепехин сделал резкое движение в сторону Салавата, стоявшего рядом с Селяусеном и Николаем.

— Я восхищен вашей храбростью, друг мой! Вы — истинный герой! — с пафосом произнес академик, обнимая молодого человека.

— Тоже мне геройство — достать птенцов из гнезда?! — усмехнулся польщенный его похвалой Салават. — С этим у нас любой егет может справиться.

Птицеловы недолго отсыпались. Едва забрезжил рассвет, как они уже были на ногах. После завтрака Салават стал раздавать вчерашнюю добычу. Соколят он вручил Рычкову, одного из двух орлиных птенцов отдал Лепехину, а второго подарил своему другу Селяусену Арысланову.

— А что нам с большим орлом делать? — спросил тот.

— Его я себе оставлю. Сначала попробую выправить перебитое стрелой крыло, а потом на волю выпущу.

— Вряд ли от лечения будет толк, — засомневался Рычков. — В Оренбурге собираются музей открывать. Хорошо бы из этого орла чучело изготовить.

Однако молодые ребята отнеслись к его предложению с неодобрением.

— Это ведь матка! Жалко убивать.

— Давайте отпустим ее. Нам и птенцов хватит.

— Предоставим ее судьбе. Коли суждено ей жить, крыло и без лечения заживет…

Послушавшись своих товарищей, Салават распутал птице лапы и отпустил ее. Волоча за собой свисающее крыло, орлица вскоре скрылась в лесной чаще. Лепехин, проводивший ее восхищенным взглядом, громко воскликнул:

— Надо же, какая мощная птица! Один клюв да когти чего стоят!

Остальные с ним согласились.

— Что верно, то верно! Попадись ей только в когти — так просто не вырвешься!

— Если б вы видели, как орлы коз да овец умыкают!

— Не только коз и овец, они и детишек не щадят!

— Зачем же тогда надо было такого хищника отпускать?! — удивился Николай.

— Отпустили и ладно! Пускай теперь сама о себе заботится, — махнул рукой Салават, а у самого перед глазами стояли орлы, с жадностью терзающие труп убитого.

Когда путешественники вернулись на яйляу, Юлай устроил в честь проводов именитых гостей мэжлес[43].

Дорогих кунаков потчевали кумысом и национальными блюдами, поили чаем с душистым липовым медом, потом развлекали, как водится, большой культурной программой, включая игру на курае и кубызе, песни и пляски.

Старшина Юлай тоже не остался в стороне. Раззадорившись, он спел песню об Урале, не забыв также рассказать гостям про героев Сеита, Кусюма, Алдара и Батыршу.

Слушая его, Лепехин то и дело записывал что-то в свой путевой дневник, приговаривая:

— Замечательно, просто замечательно!

Рычкову же, напротив, рассказы Юлая пришлись не по душе. «Неужто он запамятовал, что упоминание о Карасакале и Батырше запрещено? Или он нарочно про них рассказывает?..»

Юлай, словно прочитав его мысли, осекся.

— Чего это я разболтался! Давайте-ка сэсэна нашего послушаем, — сказал он, бросив взгляд на сидевшего поблизости старца. — Ну как, агай, покажешь свое искусство нашим кунакам?

Тот как будто только этого и ждал. Он тут же затянул дребезжащим голосом озон кюй[44]. К его протяжному пению потихоньку присоединился и курай.

Лепехин слушал старика и продолжал описывать в дневнике свои впечатления.

Певец не только воспевает деяния старейшин рода, он также пытается изображать с помощью голоса, жестов их повадки, показывает, как они вели себя в бою, как обучали воевать своих товарищей, как побеждали врагов, лишались сил от ран и прощались с жизнью. Собравшиеся, в большинстве своем, при этом плакали. Но стоило только старцу завести «Кара юргу», как слез словно не бывало. Эта песня считается у них самой веселой. Исполняя ее, старик притопывал ногами. Потом он попытался передать содержание песни с помощью разных телодвижений.

После пляски началось другое представление. Несколько человек показали свое умение подражать голосам разных зверей и птиц. В этом они настолько преуспели, что их голоса невозможно было отличить от настоящих.

Венцом байрама стали упражнения башкир по стрельбе из луков. Как описывал Лепехин, «они метили стрелами как в поставленную цель, так и в башкирцов, которые столько имели проворности, что в известном расстоянии могли увертываться от пущенной стрелы. Иные пускали стрелы, стоя на земле, а удалые, расскакавшись во всю конскую прыть, метили стрелою в поставленный предмет».

Академик подчеркнул, что до таких игрищ допускаются лишь мужчины. Женщинам принимать участие в увеселениях, особенно в присутствии чужих, не разрешается. Они могут наблюдать за происходящим лишь со стороны, находясь на некотором отдалении. Участвовавшие в празднике башкиры расходятся с шумом. И этим все кончается — никаких скандалов или разборок потом уже не возникает…