Авенир Крашенинников - Затишье
Он уходил мимо распахнутых питейных заведений. Пузырилась, перемешанная со снегом и навозом липкая грязь, лошади ломовиков, перемазанные до паха, теребили желтыми зубами сено, свисавшее с одной из телег… И он тоже чувствовал себя в грязи, тоже был привязан к какой-то оглобле. Он шел по улице Торговой, забранной уже глухими ставнями, и думал о заслонах, закрывающих от него жизнь, думал и до боли поджимал губы. Он вышел на яр, с которого скинули они с Феодосией станок, увидел, как пробуждается подо льдом буйная сила реки, и сказал себе: «„Я мыслю, следовательно, существую“, но я все сделаю для того, чтобы не было жалким это существование…»
Но пока, пока — лишь знакомый путь, лишь известный адрес. Вот сейчас свернуть за угол, и будет высокий забор с вытесанными маковками по остриям. Ветки лип, берез в прозелени почек. Ворота, калитка с львиной мордой, жующей кольцо.
— Пошалуста, коспотин Почароф.
Это экономка. У нее унылый немецкий нос, вместо щек два желтых соленых огурца.
— Вам сюта, — с неодобрением говорит она и ведет Костю за особняк.
Там среди лип уместился флигелек в два окна, с черепичной голландской крышей и флюгаркой на шпиле. Флюгарка вертится — ищет ветра, но ветер переменчив. Прежние владельцы особняка содержали во флигельке семью швейцара. Потом Нестеровский ставил мелкие опыты, испытывая давлением воды образчики чугуна и меди. Ныне комнатка побелена, к окну придвинут письменный стол, два кресла по углам, этажерка с книгами, шифоньерка для платья. За кольцевой по верху занавесью кровать с чистой постелью. Окно раскрывается в сад, на вешний воздух, на птичьи пересвисты. Сказка из «Тысячи и одной ночи»! И все-таки Бочарову не по себе, словно получил монету, но она оказалась фальшивой. Он ждал, когда экономка уйдет, чтобы переложить содержимое баульчика в ящики шифоньерки. Экономка же, презрительно отпятив нижнюю губу, все осматривала Костю. Наконец она с сопением удалилась.
Но едва Бочаров принялся за дело, под окошком послышался нутряной смех купеческой дочки Ольги Колпаковой и голос Наденьки. Костя смешался, забросил баульчик в шифоньерку, прибил волосы, мгновенно откинулся на кресло.
— Вам будет здесь удобно? — спросила Наденька. — Заниматься можете у себя или в кабинете, как угодно…
— Здесь очень хорошо, очень, — соглашался Костя.
Ольга беззастенчиво отдернула занавеску, попробовала рукой постель:
— Жестковато, да ничего — я не привередлива.
Толкнула Бочарова бедром и захохотала. Наденька вспыхнула, и у Бочарова побагровели уши, но Ольга даже не моргнула, повернулась на каблуках, потащила Нестеровскую в сад. Костя долго еще различал их голоса.
Жизнь устраивалась в новой колее. Собственно, занятия Бочарова не изменились. Нестеровский объяснял, в чем заключается секрет массовой выплавки однородной стали, крупных отливок, экзаменовал по устройству четырех-, двенадцати-, двадцатичетырехфунтовых орудий, их нарезки и казенной части.
— Изрядно, — добродушно итожил он. — У вас, молодой человек, отличные способности.
Левушка совсем подружился с Константином Петровичем. За последний месяц младший Нестеровский вдруг вытянулся, повзрослел, однако Детских игр не забросил. Иногда пробирался к Бочарову во флигелек и воображал себя разбойником, а Константина Петровича богатым пленником.
— Где ты спрятал свой клад? — допрашивал он, точа о край стола деревянную саблю и свирепо крутя глазами.
— Зарыл его под пятым деревом слева, — подыгрывал Костя.
Развязав веревки, «разбойник» выталкивал «пленника» в сад.
Но тут же игра позабывалась. Все деревья за какую-то ночь разом вздохнули и выбросили в воздух зеленое пламя. К нему с добрым гудением торопились греться всяческие жуки; над звездочками мать-и-мачехи прыгали бабочки. И оба — разбойник и пленник — радостно слушали весну.
А как хорошо было распахивать створки окна в утренний холодок, в мелькающие пятна солнца. Птичий гомон врывался во флигелек, будто внезапная вспышка радужного света.
Однажды Наденька в шляпке, в накидке подбежала к окошку:
— Собирайтесь, Константин Петрович, быстрее!
Кучер полковника сидел на козлах коляски, перебирал вожжи. Караковый рысак породисто косил лиловым зрачком, всхрапывал. И — опять поручик Стеновой! Устроился барином, сунул руку в бок, самоуверенный, красивый. Рядом с ним Ольга, разрумянившаяся, глаза дурашливые. Костя даже отступил. Но Наденька топнула:
— Да помогите же мне!
Костя на миг почувствовал ее теплый локоть, сам очутился на сиденье рядом с Ольгой.
— Трогай, Зиновий! — велела Наденька.
Рысак загнул голову, обрадованно фыркнул.
И вот вылетели на Каму. Толпы осыпали крутой берег. Многие скинули шапки, крестились. Вопили, свистели мальчишки. По Каме сплошной лавиной пер осатаневший лед. Полосатые бока льдин вздымались и опадали, с треском сшибались крутые лбы. Грохот, скрежет, стоны, брызги. Пламенно вспыхивает вода, проваливается мраком. А издали — гром, гром, гром. Словно там огрузла гигантская туча и никак не может разрешиться и рычит в ярости.
— Ура-а! — Ольга сорвала шляпку, больно ударила каблуком в Костин сапог.
Толпа дружно подхватила, приседая от радостной натуги.
У Кости защипало глаза, он поскорее отвернулся, втянул в ноздри воздух. Поручик что-то говорил Наденьке в самое ухо.
Бочаров старался не думать об этом, старался вслушиваться в ливневый шум ночного сада, но ничего поделать с собой не мог. Совсем рядом спит она, сунув ладошку под щеку. Нет, она не спит, она тихонько пробирается по саду, и шорох деревьев скрадывает ее шаги. Лунный свет в окошко меж стволов, тени и бледные полосы. Ее не видно в этих полосах — она в белом, как невеста. Сейчас, вот сейчас легонько стукнет она в раму…
Кто-то постучал. Костя уткнулся в подушку, но стук повторился. Костю — в жар, в озноб.
— Тихо, Бочаров, тихо…
Татарское, скуластое лицо, длинные волосы. Да ведь это же парень, которого видел Костя в библиотеке Иконникова.
— Одевайся, Бочаров. Александр Иванович зовет тебя!
Костя через окно спрыгнул в траву, прикрыл створки.
— Я Ирадион Костенко, — шепотом назвался портняжка. — Да не к воротам, чудной. За мной иди.
Они отодвинули доску в заборе, миновали, спотыкаясь, какие то гряды, вышли на узенькую, стиснутую оградами улицу. Пахло пылью, гнилым, прогорклым. Здесь, наверное, никогда не бывало весны.
— Однако ж ты не трус, — белозубо в темноте улыбнулся Костенко.
— Да я ни о чем не успел подумать…
Шли быстро. Порой навстречу попадались темные фигуры, Одни покачивались, цеплялись за стенки, другие замирали с угрозой. Ирадион держал руку в кармане.
Неожиданно вырос шпиль кафедрального собора, выбеленный луной. Она округло висела над городом в беззвездном небе. Возле дома архиерея и семинарии светло, хоть читай. Но Ирадион свернул в переулок, подполз под забор. Было сыро, что-то налипло на руки. Следом за Костенко перебегая от дерева к дереву, Бочаров очутился под самой стеною дома. Ирадион по пояс стоял в каком-то овале, обрамленном кирпичом, бесшумно отнимал тесовые перекрестья забитого окна. У Кости от возбуждения постукивали зубы.
Они протиснулись в подвал, закрыли за собою лаз. Темень непроглядная. Ирадион нашарил руку Бочарова, потянул. Точкой прорезался свет, портняжка открыл дверь, она оглушительно скрипнула. Узкая лестница вела наверх, на исходе ее стояла свеча. Пыльные запахи подвала сменились жилым духом табака и кухни. Перед Бочаровым был знакомый коридор и дверь в кабинет Иконникова.
Александр Иванович стоял перед входом в халате, радостно разбросил руки, обнял Ирадиона, подал Косте ладонь. Пальцы были сухими, горячими.
— А земля все-таки вертится, — сказал, жестом приглашая в кабинет.
С интересом оглядел Бочарова, потеребил бородку. Движения его, заметил Костя, стали теперь совсем не такими, как тогда, в канцелярии Комарова: нервически резкими, беспокойными.
— Повзрослел, возмужал, — говорил Иконников. — Ну, садись и рассказывай.
Будто заново пережил Костя и пустоту, которая оказалась вокруг после провала организации, и советы старого бомбардира, и разговор с жандармским подполковником. Все было будто вчера.
— Вы, Бочаров, человек впечатлительный, импульсивный, — заговорил Иконников. — Потому и трудно вам выработать в себе умение трезво оценивать обстоятельства. Но это придет, придет… Значит, полковник Нестеровский готовит вас к Мотовилихе, — он улыбнулся глазами, помял бородку. — Я тоже готовлю к Мотовилихе. Обстановка складывается так, что почти беспочвенная моя идея становится реальностью.
Ирадион несколько ревниво следил за разговором, ему, очевидно, хотелось, чтобы Иконников обратил внимание и на него, но Александр Иванович продолжал:
