Авенир Крашенинников - Затишье
И вот теперь опять почему-то вспомнилась эта чугунная плита, На баталионном плацу вчерашние мужики тянут носок, едят глазами начальство. Барабан, барабан, барабан!.. Винтовки Карля. К ноге! На ру-ку! Пачками — пли! Слепые пули смертью жалят землепашцев, мастеровых людей. Над телами расстрелянных топчутся равнодушные сапоги, лапти, туфельки…
Подпоручик совсем зазяб. Надо было возвращаться. Но комната, которой прежде он как-то не замечал, стала тюремной каморой.
— Георгий Иванович, голубчик, — забеспокоился денщик, — застудитесь, не ровен час. Пожалуйте бриться: я приготовил.
— Ты прав, Петр, ты прав. Можно и застудиться.
глава десятая
У Наденьки Нестеровской звонко на душе. Она радуется весне, она бегает по саду за Ольгой Колпаковой, приподняв одной рукой юбки, ловя другою на лету блестящую капель. Обе смеются, обе раскраснелись. Ольга обнимает холодный ствол, закатывает дурашливые глаза, хохочет:
— Господи, хорошо-то до чего! Будто заново на свет выскочила!
Но в глазах у Ольги грустинка, и веселость Ольги чрезмерная, наигранная. Наденька понимает: это оттого, что Иконников и его сподвижники под арестом, но хочется ли сейчас о том думать! Как празднично на душе! И Пушкин, Пушкин: «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена…» Мама всегда говорила о Пушкине так, будто он только что вышел из комнаты. Смешная и странная тетка, мамина старшая сестра, ворчала, когда репетитор Бонэ внушал Наденьке, что ничего нет на свете прекраснее французской литературы.
— Не слушай ты этого стрекозла. Все они нашему Пушкину в ливрейные не годятся.
Для Наденьки Пушкин был всем: летом, осенью, весной, зимой, был целым миром. Пушкин и музыка… Если б не это, она бы задохнулась в Перми.
— Ну что ты куксишься? — накинулась Ольга. — Ма-асковская барышня!.. Скоро травка поспеет, закатим пикник на полянке. С шампанским! И я отобью у тебя поручика. У-ух, какой он: огонь, страсть. Долго ты будешь его мучить?
— Перестань, Олга!
— Ведь влюблена? Говори: влю-бле-на. — Ольга поймала Наденьку за плечи. — А что твой студент?
— Запирается в кабинете, — обрадовалась Наденька перемене разговора. — Странный он…
— Бедный, бедный. Меня бы выслали в другой, чужой город, не знаю, как перенесла бы!.. А вот я его влюблю. Заласкаю, зацелую — все позабудет!.. Прямо сейчас.
И захохотала, побежала по талому снегу к дому.
— Не смей, слышишь? — рассердилась Наденька.
Но разве остановишь Ольгу?! На полу мокрые следы. Она уже у дверей кабинета.
— Откройте на минуточку, Константин Петрович!
Бочаров появился в двери всклокоченный, ощетиненный какой-то. Ольга хватает его за шею, пригибает его и яростно целует куда попало. Костя вырывается, захлопывает дверь. Ольга хохочет, выскакивает к Наденьке.
— Чего же ты сердишься? Не жадничай… А-ах, так ты и в студента влюблена!..
Наденьке не хочется ссоры. В самом деле ей очень жалко Костю. В последнее время он совсем погрустнел, задумывается на полуслове, ерошит волосы, а иногда шепчет: «Я еще докажу им».
У него, как у Степового, есть другая жизнь. Так хочется хоть краешком глаза в нее заглянуть. Осторожно зовет его Наденька на откровенность, расспрашивая о Петербурге. Бочаров отвечает вежливо, но уклончиво.
Вчера утром Бочаров немного запоздал. Вошел боком, чуть сутулясь. И протянул Наденьке букетик подснежников, чистых-чистых, влажных еще от утренней свежести. Тонкий, едва уловимый запах таился в непрочных лепестках. Протянул и заторопился к кабинету.
Вечером Наденька показала цветы Степовому. Поручик криво усмехнулся:
— Напрасно вы доверяетесь юноше. Он с двойным дном.
«У каждого, наверное, это двойное дно…» — Наденька взглянула на Ольгу, внезапно посерьезнела.
— Скажи мне, наконец, почему ты так легко живешь, Ольга?
— Пока молоды, надо жить.
— Как? Для чего?
— Нам одна дорожка: выйти замуж, наплодить детей… — вдруг со злостью ответила Ольга. — Поверила, могут жить по-другому, потянуло к ним, а их отняли у меня! Все рассыпалось, все!
— О чем ты, Ольга?
— Брось, брось!.. А ты люби своего студента, если любить вообще умеешь!
Она махнула рукой и кинулась к воротам.
Пробежав все комнаты, Наденька бросилась к отцу:
— Какая мерзость, какая мерзость!
Нестеровский повернулся вместе с креслом. Был он по-домашнему расслаблен, только что выкурил мягкую сигару. Но сразу подтянулся, поднял плечи, словно ощутил на них эполеты.
Сбивчиво рассказала Наденька: Ольга Колпакова, поручик Степовой, да и не только они намекают ей на какие-то чувства к ссыльному студенту. Неужели отец не видит, что постоянное присутствие в их доме молодого человека Наденьку компрометирует? Если же есть в этом какая-то цель, то Наденька должна знать ее и соответственно себя поставить.
Нестеровский поднялся, заложил руки за спину, заходил по кабинету. На полированной крышке стола ломалась, двигалась его тень.
— Заранее прошу тебя ничего Бочарову не говорить. Он неопытен, вспыльчив, может натворить бог знает что… Через год в Мотовилихе будут строить новый завод. Потребуются специалисты, а их кот наплакал. Бочаров учился в горном институте, там же, где я… Юноша он умом живой и цепкий, может нам весьма пригодиться. Вот почему я решил занять мозг его полезными науками.
В шляпке и пелеринке на меху жарко, но Наденька прислонилась к дверному косяку, слушала, раскрыв глаза.
— Может быть, я зашел слишком далеко, — продолжал Нестеровский, — однако отступать нельзя. Я обязан доказать, что существуют иные методы воспитания, чем те, которые принято сейчас называть исправительными, и не хочу, чтобы надо мной смеялись и полицейские и нигилисты. А покамест пусть о нас говорят в Перми, как вздумается. В нашем городке и ребенка вымажут грязью…
— Какой ты чудесный у меня, папа! — Наденька поцеловала отца в щеку, поспешила к себе.
В своей комнатке сняла с полки томик Пушкина, просунула меж страницами палец, открыла, прочла вслух: «Откуда чудный шум, неистовые клики? Кого, куда зовут и бубны и тимпан? Что значат радостные лики и песни поселян?»
Она не понимала, что с нею происходит! Быстро разделась, нырнула в холодную постель, колени к подбородку. Почему-то вспомнила, как в детстве, в доме тетки, отбивалась от мамок и нянек в спаленке, раздевалась всегда сама. Так с улыбкою и заснула.
глава одиннадцатая
Он стоял над Камою на том самом яру, с которого зимой сбросили они с Некрасовым мешок. Дерево все так же цепенело в наклоне, но лед на реке потемнел, не было в нем уже тяжелой прочности. Там и сямразъедала его талая вода, ручьями низвергающаяся с обрывов. Она набухала под берегом, наползала, точила ледяные закраины, отдирала их от земли. В этой незаметной глазу работе таилась буйная взрывчатая сила. Вот-вот исполнится день, и грянет она. А пока еще холодный ветер морщинит забереги, старается дыханием своим обратить их в лед. Косте жарко, он подставляет под ветер лицо, расстегивает крючки ворота. Ах, если бы кто-нибудь знал, что пережил он за эти дни!..
Полковник Нестеровский предложил переселиться в его дом. Что же это: великое счастье быть рядом с Наденькой или из него все-таки выстругивают шпиона? Нет, вам не удастся, господин подполковник Комаров, вам ничего не удастся!
Он шагнул за перегородку, вытянул из-под кровати баульчик, забил его всякой мелочью, подвязал к ручке узел с одеждой и остановился перед хозяйкой.
— Спасибо за хлеб и соль, за ваши заботы.
— Что же поделать, голубчик, — ответила она, не подымая глаз. — Опять мне одной быть. — В голосе ее почудилась злость, но Костя не стал об этом раздумывать, поспешил к Капитонычу.
Усы у Капитоныча сползли на рот, нос отмок:
— Не забывай меня, крестник. И пореветь охота будет — угол, отыщется. Нашему брату таких углов на земле мало. Вот, бывало, когда наши офицера, после замирения, с ихними офицерами шампанское дули, а мы гнили в госпитале, уж так реветь хотелось. А нельзя — стыдно…
В руке — баульчик, узел. Шел вниз от церкви ученик горного начальника, студент у жизни Константин Бочаров. И вспоминал, что вон там, на закраине кладбища, где похоронены безродные и бесфамильные, собрал Наденьке букет первых белых цветков. А в том домике, где крыльцо с двумя столбушками по бокам, ел свой первый в изгнании горький хлеб… У одного из студентов его курса через ягодицы была татуировка по латыни: «когито, эрго сум» — «я мыслю, следовательно, существую». Студент пояснял любопытствующим, что задним умом он куда сильнее. Прежде Костя смеялся, а, пожалуй, напрасно.
Он уходил мимо распахнутых питейных заведений. Пузырилась, перемешанная со снегом и навозом липкая грязь, лошади ломовиков, перемазанные до паха, теребили желтыми зубами сено, свисавшее с одной из телег… И он тоже чувствовал себя в грязи, тоже был привязан к какой-то оглобле. Он шел по улице Торговой, забранной уже глухими ставнями, и думал о заслонах, закрывающих от него жизнь, думал и до боли поджимал губы. Он вышел на яр, с которого скинули они с Феодосией станок, увидел, как пробуждается подо льдом буйная сила реки, и сказал себе: «„Я мыслю, следовательно, существую“, но я все сделаю для того, чтобы не было жалким это существование…»
