Борис Изюмский - Плевенские редуты
И готовы были пойти за своим генералом в огонь, воду, саму преисподнюю.
* * *Преисподняя не заставила себя долго ждать. Внезапное появление из-за Балкан отряда Гурко вызвало поначалу панику среди турок. Но подоспел сорокатысячный корпус Сулейман-паши, и в Долине роз, у города Стара-Загора, произошел кровопролитный бой.
Отряд Гурко отозвали, он влился в восьмой корпус, а пять болгарских дружин, вместе с батальоном орловцев и казачьими сотнями, повели бои в новой преисподней — на Шипке.
Когда, наконец, там установилось относительное затишье, Столетов ненадолго спустился с Балкан и остановился во владениях сбежавшего бея, в доме, обнесенном высокой кирпичной стеной, скрывающей журчащие фонтаны, сад, деревья в лунках, выложенных разноцветными камнями, богатейшие конюшни возле чинар.
У балкона, обвитого виноградной лозой, высились каштановые и ореховые деревья.
Николай Григорьевич спустился со ступенек подъезда, когда увидел идущего ему навстречу высокого, широкоплечего, подтянутого капитана-артиллериста с небольшой, жестко курчавящейся бородкой.
Вглядевшись в его энергично очерченное, волевое лицо, Столетов без труда признал в капитане друга студенческих лет — Федора Бекасова. Федор учился в петербургской Артиллерийской академии, на вакации приезжал к родителям в Москву. Они часто встречались в хлебосольном доме стеклозаводчика Погосского и вместе ухаживали за его пухленькой дочерью Варенькой. Правда, ее прямо у них из-под носа умыкнул корнет лейб-гвардии гусарского полка.
— Федор, неужто ты? — радостно воскликнул Столетов, идя с протянутой рукой к Бекасову.
Бекасов с недоумением уставился на генерала: неужто это студент физико-математического факультета Московского университета и его, Федора, соперник в доме Вареньки?
Когда, до сегодняшней встречи, Бекасов слышал фамилию генерала Столетова, то никак не связывал ее с тем юнцом Столетовым, что так лихо отплясывал кадриль с Варенькой, к великой ревности Федора, танцевавшего много хуже.
— Я, Коля, — несколько придя в себя, оказал Бекасов, пожимая руку.
— Ну, я тебя, друг, так просто не отпущу, — весело объявил Николай Григорьевич, — идем в мой гарем.
Бекасов с недоумением поглядел на Столетова. Но когда вошел в бейские владения и увидел диваны, обитые малиновым бархатом, цветные расшитые подушки, мягкие яркие ковры, понял, что в этом доме, вероятно, действительно прежде был гарем.
— А ты знаешь, — смешливо поглядел Столетов, — у Вареньки-то четыре сына… Проморгали мы, брат…
Столетов оказался все таким же общительным, любезным человеком, только генеральские эполеты придавали ему представительность, но без всякой напускной важности.
Смеясь, стал рассказывать он Федору о случае из жизни Дратомирова, которого очень уважал.
— У архиерея, не стану называть тебе его фамилии, была бурная биография. Офицером-гвардейцем уличили его в бесчестии и выгнали из армии. Нечестивец пошел в монастырь. Затем началось его новое восхождение, так сказать, по лестнице церковной. И вот приехал он на обед к Драгомирову. Знаешь, такой холеный, темные волнистые волосы, старательно расчесанная борода… Во всем облике благолепие… Слуга подал рыбу в подогретой тарелке. Архиерей взял тарелку, но она, видно, была слишком горяча и, быстро поставив ее на стол, святой отец смачно выругался. Михаил Иванович, надо его знать, спокойно попросил своего адъютанта: «Запишите, Степан Павлович, молитву его преосвященства против ожогов».
Уже за столом Николай Григорьевич увлеченно заговорил о своих ополченцах:
— Ты даже не можешь представить, что это за люди! Как воевали они только что на моих глазах, при Эски-Загре[18], ранеными оставались в строю, как Райчо Николов. Самоотверженно прикрывали отступление кавалерии генерала Гурко. Отбивались от противника, в двадцать раз превосходящего их силой. Ходили в атаку с криком: «Юнаци, напред! На бой!» Ломались штыки, раскалялись ружейные стволы. Расстреляв все патроны, войники бросались врукопашную с песней о Болгарии. Пять ополченцев погибли, защищая Самарское знамя! Я видел своими глазами: замертво упал знаменщик Марченко. Командир 3-й дружины подполковник Калитин, соскочив с коня, подхватил знамя: «Вперед, герои!». Калитина сразило несколько пуль. Подоспел на помощь унтер-офицер Фома Тимофеев. Дружинники яростно отбили святыню. Это ли не львы? Я бы их всех до одного представил к награде. Всех до одного!
Столетов умолк, вероятно, представляя бой, когда его дружины в течение четырех часов непоколебимо держались против лучшей армии Сулейман-паши с его английским консультантом Файв-Куксоном. И упорно, блистательно спорили на кровавейшем поле битвы, будто было этой армии не три месяца от роду, а тридцать лет. И рядом — позорнейшее поведение царского племянника герцога Лейхтенбергского. Безграмотный придворный генерал в критическую минуту струсил, прислал записку, что «заболел». Столетов принял командование на себя, руководил огнем орудий десятой донской батареи и двумя сотнями спешенных казаков.
В самом городе дружинники построили баррикады из повозок, укрепились в домах, церквах… Все погибли в огне подожженной турками Эски-Загры, но не сдались.
— Они умеют умирать героями! — сказал тихо Столетов. — Даже скупой на похвалы Гурко, недоверчиво относившийся к ним, вынужден был признать, что русская армия может гордиться ими. Вот где создается ядро будущей болгарской армии!
Но вдруг глаза Столетова потухли, он словно бы сник, и Бекасов поразился этой перемене.
Нет, не мог Столетов, не хотел рассказывать своему другу студенческих лет, что многое из того, что творится вокруг болгар-ополченцев, обескураживает, а порой доводит его до бешенства.
И это нежелание штаба главнокомандующего дать щедро им в руки хорошее оружие, и боязнь свободолюбивого движения, всяческие искусственно возведенные сложности в формировании новых дружин. Даже партизанские четы предписывалось организовывать «по специальным свидетельствам, и проявлять осмотрительность в выборе начальников». Или страшил образ Петко-воеводы, что в батальоне имени Гарибальди дрался на Крите, а сейчас возглавлял отряд четников во Фракии?
Вслух Столетов только сказал:
— Войники доказали, что жертвы наши не напрасны, и многострадальный, нравственный болгарский народ достоин свободы. Но это не желает понять князь Черкасский.
Бекасов хотел возразить, что нет, князь Черкасский, который бывал в их поместье под Тулой, все прекрасно понимает, но при своем краснобайстве — ретроград, из вчерашнего дня России, и боится, упаси бог, революционных настроений здесь, в Болгарии, куда назначен уполномоченным по гражданским делам. Но Бекасов не стал распространяться об этом.
А Столетов, что-то переборов в себе, снова оживленно спросил:
— Но ты ничего не рассказывал о себе. Как у тебя сложилась жизнь?
Он открыл серебряный портсигар, протянул его Федору Ивановичу. Тот движением руки показал, что не курит, испытующе посмотрел на Столетова. Николай, вероятно, не знает, что слушателя Артиллерийской академии Бекасова, не без основания, заподозрили в распространении нелегальной литературы, которую он доставал у знакомых студентов. Тогда удалось извернуться, но это явно сказалось на продвижении по служебной лестнице. Однако стоит ли об этом говорить при такой мимолетной встрече?
Столетов раскурил папиросу, защелкнул портсигар.
— Да, вот видишь, очень отстал от тебя, — спокойно улыбнулся Бекасов, словно бы несколько даже подтрунивая над собой, что дальше капитана не продвинулся. Но вместе с тем на его лице генерал не заметил недовольства военной судьбой, обиды на нее.
…Нет, вовсе не благостно складывалась жизнь Федора Ивановича. Он происходил из старинного разорившегося дворянского рода. Его отец был артиллерийским полковником в отставке. Под влиянием француза-гувернера, настроенного очень республикански, дружбы с лесничим, оказавшимся в этих местах после отбытия политической ссылки, Федя рано стал задумываться над несправедливостями жизни, искать ответа в книгах.
Ему было лет тринадцать, когда он оказался невольным свидетелем порки крепостного крестьянина — за недоимки — в соседнем поместье Черкасских. Уже тогда Федор дал себе клятву что-то сделать для бедных людей.
В академии, в дружбе со студентами, — это желание окончательно созрело.
Женился Бекасов довольно поздно на сестре одного своего петербургского знакомого — Зиночке Звягиной, дочери преподавателя словесности в гимназии, славянофила и рьяного поклонника Аксакова. Через год после замужества Зина умерла от родов, а появившаяся на свет божий Натали воспитывалась в семье Звягиных. Федор Иванович видел ребенка редко, скучал, хотя каждый отпуск проводил с дочерью.
