Борис Изюмский - Плевенские редуты
Мысль Андрея Яковлевича невольно возвратилась к дому в станице Митякинской. Там осталось у него трое сыновей от шести до семнадцати лет. Афанасьев любил их нежно, хотя и скрытно. Средненький, Митька, очень похож на Суходолова. Такой же справный, ровнехонький, как камышинка, и правдолюб — упаси бог!
«Сапоги у Алексея Суходолова прохудились, — вспомнил есаул, — надо каптенармусу гукнуть, чтобы выдал новые подметки».
Он покосился на свои хромовые: любил щегольнуть сапогами. И еще была у него слабость — хорошее седло тонкой работы. Последнее отдаст, а седло отменное раздобудет, как то, что под ним, из зеленого сафьяна.
Вообще, был Андрей Яковлевич во всем человеком обстоятельным: рубать так вырубать, отступать, так без паники, избегая пустого риска, лишних жертв, с достоинством. Дисциплину у себя в сотне держал крепкую, но и пустым придирой не слыл. Выпить был не прочь, но в меру, коня у неприятеля отбить и продать по сходной цене считал милым делом. И у начальства состоял не на плохом счету: звезд с неба, правда, не хватал, но уж если что поручали ему — прикрыть артиллерию, обозы или мост, держать летучую почту или охранять штаб — выполнял в срок, на совесть, а куда не след не встревал. И в речи, и в жестах был Афанасьев нетороплив, внешностью же походил на жилистого станичного кочета: кожа туго обтягивала кости и мышцы. «Верно говорят, — думал он, — что мы глаза и уши армии, да ведь сколько еще делов за нами. Сотню на десять частей рвут — то дай казаков дивизии, то корпусу… Что поделаешь — так наша печь печет».
…Суходолова с Тюкиным Афанасьев послал вперед, в головной дозор. Алифановский лохматый Куманек едва поспевал за Быстрецом. Тот шел плавно, настильным наметом, мягко поддаваясь на повода. В его движении чувствовались упругость, упоение бегом, он словно забирал под себя версты.
Алифан то и дело доставал из кармана сливы и ловко выплевывал косточки. Алексей зорко примечал все: пробежала красноногая куропатка, ястреб парит над холмом, на земле — сакма, лошадиный след, верхи прошло на Плевну с десяток всадников. А вот еще следы покинутого бивака: конский навоз, ямки от коновязных кольев… Верно, вчера сотня башибузуков стояла…
Проползла черепаха. Далеко в степи женщины с серпами, увидев казаков, прилегли на землю, попрятались. Все холмы, конца-краю нет… По их горбу прошел пыльный вихревой столб. «Ноне в степу за Митякинской, — думает Алексей, — полынь ноздри рвет, жнивье, как есть, подкатывает к курганам… Щурки в роще шныряют…»
Казаки остановились на поляне. Лежали погорелые от жары луга, на них больно было глядеть. Виднелись одинокие ветвистые деревья.
Алексей снял фуражку, верх ее на макушке потемнел от пота.
— Никак, справа турка замаячил? — обеспокоенно приподнялся на седле Тюкин, легонько ударил Куманька — Стоять, чертяка!..
Алексей напряг зрение.
— То кони без всадников, — определил он.
— Бают, в Плевне сил у них видимо-невидимо.
— Не боись! — коротко бросил Суходолов, надевая фуражку, и пошел на рысях. Алифан поддал каблуками своего конька:
— Давай, вражья сила!
«Конечно, приятнее двигаться сотней, скопом, когда рядом подпирает пехота, — думал Алексей. — чем вот так, того и гляди ишо нарвешься на засаду, на башибузуков». Но что поделаешь — служба, а они — гулевые и надо «освещать местность» впереди.
* * *Комната плевенского конака, в которой сидел Марин Цолов, одним окном выходила во двор, а другим на площадь. Сегодня Марин был в наилучшем настроении: с утра эфенди объявил ему о повышении в должности, теперь Цолов становился помощником столоначальника и чиновники их отделения должны будут первыми кланяться ему. Все же приятнее восходить по служебной лестнице, чем застревать где-то в ее начале. Даже если это для тебя и не решающе важно.
Марин обвел глазами комнату, словно видел ее впервые: выбеленные известкой стены пожелтели от табачного дыма отрывной календарь возле висящих серых мешочков с архивами показывал шестое июля. Кукушка настенных часов, выскочив на полукружье подставки, хрипло прокуковала два раза и скрылась.
Напротив Марина сидел и чистил ногти его приятель — Никола, чиновник по интендантской части, от которого вечно разило луком. Матерчатая подковка-полумесяц на его груди то съеживалась, то распрямлялась при движениях пилки. «Теперь и ты будешь мне кланяться первым», — не без удовлетворения подумал Цолов и уткнулся в бумагу: следовало перевести последнюю строчку нового повеления мудрейшего султана болгарскому населению — вносить очередные налоги. Закончив работу, Марин понес ее начальнику.
Миновав комнату писарей, он почтительно приоткрыл дверь кабинета эфенди.
Посреди комнаты стоял широкий стол, заваленный курительными трубками и кисетами. Меж разбросанных бумаг возвышался кофейник. Эфенди Махмуд Чиракоолу — человек молодой и жизнелюбивый — не очень обременял себя работой. На Махмуде черный сюртук турецкого покроя, застегнутый в эту жару не на все пуговицы. Попыхивая сигаретой, вставленной в янтарный мундштук, эфенди прочитал перевод и погладил свой бритый подбородок:
— Прекрасно, Марин Жечо Цолов, прекрасно… Я доложу паше.
В коридоре раздался какой-то шум, захлопали двери. По лестнице, со второго этажа, торопливо протопали сапоги жандармов-заптиев, дверь в комнату эфенди рывком открыл тощий писарек в синем кафтане и белой чалме, вытаращив от ужаса глаза, крикнул:
— Московцы в Плевне! — и скрылся.
Махмуд Чиракоолу для чего-то застегнул сюртук на все пуговицы и выбежал из комнаты, а Марин прильнул к открытому окну, тоже выходящему на площадь.
Из-за поворота улицы на рысях выехали всадники. «Казаки!» — ахнул Марин, увидев поблескивающие пики и алые лампасы.
Он с жадностью стал всматриваться в незнакомцев. Вот казак с медной серьгой в ухе. А вон молодой, курносый, с ржаным чубом-клубком, выкатившимся из-под околыша. Суховатое лицо горбоносого казака коричнево загорело, будто солнце подсушило его. Удивительно сидели они в седлах, словно срослись с конями. В их свободной посадке, статности была степная красота своеобычного, незнакомого народа, А глаза, как у всех степняков, острые. Вот бы бравостью, мужественностью хотя бы немного походить на них. В конце концов противно быть таким городским слизняком.
Марин смотрел как зачарованный: казаки на болгарской земле! Ну что же, может быть, пики и принесут независимость. Но чего ждать от них лично ему, Марину? Вон к их начальнику, покорно скрестив руки над головой, подошел эфенди. Вон, спешившись, казаки окружили полуроту заптиев, и те, побросав оружие, поплелись в тюрьму неподалеку от конака.
Болгарин в шароварах, расшитых шнуром и заправленных в постолы, показывал на погреб, куда юркнул английский инженер, и туда отправились два казака. Выйти к русским? Нет, это было бы, пожалуй, опрометчиво: кто знает, как повернутся события через день, через час. Осман-паша со своей армией где-то совсем рядом.
* * *На радостях, что так легко захватили город, что им досталось более ста подвод с фуражом, солью и хиной, Афанасьев решил здесь же, на майдане, пообедать.
Сбежавшиеся болгары немедля под каштанами и липами соорудили из бочек с красными обручами и досок скамейки, столы, уставили их горячим хлебом, вином, наскоро зажаренными на противнях баранами. Кто принес квашеную капусту и репу, кто вязанки сухой макрели, лук, куски сала. Алексей из любопытства заглянул в один двор, поближе к майдану. Под низкой стеной грубой каменной кладки выставлены цветы в горшках, роется в навозе петух, помидоры в огороде еще недозрели, листья грушевых деревьев садочка покрыты пылью. На веревке сушится белье. Ну, чисто как у нас…
Откуда-то выскочила орава болгарских мальчишек, умоляя Суходолова разрешить им «подержать коня». Во все глаза глядели на то, что происходит на площади: вбирали в себя звяканье удил, всхрапывание коней, вроде бы знакомую и незнакомую речь, цифры, вырезанные на алых околышах фуражек. Прикасались к стремени, пике… Точно так, как те, систовские, у корзины со сливами.
Трех казаков Афанасьев отправил «на гору», в дозор. При этом болгары просились, чтобы и их послали на сторожевые посты.
Фаврикодоров издали глядел на радостную суматоху. Как хотелось бы ему подойти сейчас к горбоносому есаулу и сказать:
— Русский я, Константин Николаевич…
Но нельзя, нельзя. Скрепя сердце, стой в стороне, ты еще понадобишься, Хасан.
Со злобой глядел сквозь щель забора на пир русских Вылко Халчев. Еще недавно занимался он портняжничеством, дружил с соседом, портным Русовым. Но ремесло плохо кормило Халчева, и он как-то за рюмкой ракии сказал Русову: «Сила берет верх, значит, надо служить силе». Русов назвал Вылко предателем. Они поссорились, а Халчев поступил в турецкую полицию, это освободило его от налогов и повинностей, дало сытую жизнь, сулило награды.
